Колокола весны

В Диарбекире преступницу казнили всей семьей, и каждый должен был нанести ей хотя бы один удар кинжалом. В некоторых провинциях Греции, где, в отличие от Спарты, адюльтер не разрешался, безнаказанно убить изменницу мог любой человек. Дикари племени Гуакс-Толиам, обнаруженного французскими исследователями в Америке, бросали изменницу к ногам вождя, разрубали на куски, и все присутствующие съедали их. Готтентоты, допускавшие отцеубийство, убийство матери и детей, сурово относились к супружеской неверности. Они карали изменницу смертью, причем доказательством вины служило даже свидетельство ребенка.

Эхушки-и… Как ни карали, а не помогло.

То-то и оно…

Нечётная жена. Третья…

От товарища Сатаны…

Первая жена от Бога. Вторая от людей. А третья от самого сатаны!

Эта тоже была сокласска.

Раз бегу с поля по Логу. Тут сельцо под Двориками. Рядом.

По пояс я голый. В руках травки-муравки всякие смеются.

Тогда я заочно мучился в СХИ. На трёх курсах собирал гербарий. По пятьдесят видов в каждое лето.

Бегу, значит. Впереди колыхается кошёлка кошёлкой кубатуристая бабенция с бубликом на голове.[119] Ни дать ни взять телега сала, воз костей. И сановито так вихляет своей толстой топкой.[120] Вдобавок раскрепощённо, тихонько мурлычет себе под нос юрий-ермолаевское:

— Мужчины, прочь стеснения,
Ведь я — ничья жена.
Гоните прочь сомнения,
Что слишком холодна.

Я смотрел, смотрел ей в спину и, сронив философское «Мда!», в задумчивости сам увязался петь:

«Климакс меня дома не застанет.
Я в дороге, я в пути…»

Однако таковские самовары меня не колышат.

Скользнул я ещё раз ленивым глазом по развилке, откуда ноги разбегаются в разные губернии, — нет, ничего не ёкнуло. Ну и ладненько.

Вежливо обегаю этот банкомат кружком и по привычке непростительно оглянулся.

Го-осподи!.. Санькя-дробь!!! Метр с кепкой на коньках!

Я её с выпускного не видел.

А не видел бы и век — горюшка не знал.

Эта лохнезия ещё в школе была страшна, как смертный грех. Какая-то некультяпистая, неухоженная. Что называется, мать родила, да не облизала.

С годами последний растеряла девичий цвет.

По бокам развисла. Прыщавая. Зубы через один. Глаза цвета влюблённой курносой жабы. Лицо, извиняюсь, какое-то из разряда, как говорят, тюряжных. Интересно, давно ли эта квадратно-челюстная мамлютка любовалась собой в зеркале? Ну ведь такой хариус таскать — только трудовой народ смертно пугать да со стахановского, с патриотического ритма его сбивать. Одно слово, хватай мешки — вокзал поехал![121]

Обделил Господь, забыл в сутолоке будней кинуть в неё хоть капелюшку радости. Какая-то угрюмая.

Хотел я уже было приналечь да отвалить, как из-за угла вывернулась велосипедная стайка ребятни. С поклоном нестройным хором поздоровалась с Санькой.

— Чего это они с тобой такие вежливые? — смехом вхожу в вопрос.

И она важно так рапортует:

— Этикет требует. Я не клава там какая лохматая. Как-никак директор восьмилетки в Логу!

Ну что деется на белом свете! Санькя — дирик-чирик! Кто бы мог подумать?

А давно ли вытворяла?

Пуще смерти боялась Санёка контрольных.

В предконтрольный день Саня нарастающе стонала. Скулила про боли в животе, покуда родительцы не отменяли завтрашнюю школу.

Однажды мать не выдержала да и кликни неотложку.

Саню запихнули в больницу. Взяли анализы. Выяснилось пониженное содержание эритроцитов или какой-то там ещё холеры.

Врачун в который раз внимательно осмотрел Санькю, отозвал мать в сторонку и шёпотом шуршит:

— Ничего критического я в ней не выловил. Может, у неё острое воспаление хитрости?

Мать даже пала в обиду:

— Вы оскорбляете мою дочу жестоким ложным подозрением!

— Сильно ли жаловалась девочка на боли в животе?

— Ой! Да прямь вся смертно крючилась! — аварийно пальнула маманя.

Ну, пинцет[122] на всяк случай и выхвати невинный аппендицитишко.

Не на что стало Санёке жаловаться. Вернее, боялась уже жаловаться. Пришлось ходить на все контрольные.

Только после горькой разлуки с безвинно пострадавшим родным аппендиксом стала у неё почему-то обычной, нормальной температура тридцать семь и восемь. Как у лошади.

Бож-жечко ж мой! Вот эта мушкетёрка — директриса! Вот эта горькая мхатовка-мохнатовка[123] — целая дирюга! Не-е… В ней что-то положительное да пляшет!

Как замечено, «мужчина любит женщину за выпуклости относительно плоскости». Вот эти выпуклости и заплясали у меня в глазах. Срезали меня с корня.

Мы коротко повспоминали общих школьных друзей. Своё прошлое.

Дошли вместе до угла триппер-холла,[124] я и брякни на авось:

— Какая ты всё-таки красёнушка!

— Да! — закокетничала страшуха. — И тут ничего не поделаешь!

Я и подгони черту:

— Долго ль разбежалась девовать?

— Какая я тебе залежалая дева? У меня сын! Я в разводе.

— И я надкушенный… Соломкин вдовец… Что тут шевелить извилинами? Всё ясно. Ну… Может, давай сольётся в семейном экстазе, что ли?

Хмыкнула она себе на уме.

Но соглас в милости кинула.

В тот же вечер я примчался к ней домой.