Колокольников–Подколокольный

– Мать прекрасный, но абсолютно некомпромиссный человек. Знаешь, бывают бескомпромиссные, а бывают некомпромиссные. Это большая разница. Ей бы вовремя умерить свою некомпромиссность, прекрасно бы сложилась жизнь и в профессии – она очень талантливый архитектор, – и в личном плане. Да, кстати… Вот деньги. У меня вышла книжка в ГДР. Тут чеки Внешпосылторга, сходи в «Березку», купи себе что-нибудь… Матери купи. Духи. Скажи – от меня. Возьми, не гордись…

– Папа, у тебя такие клевые эти ранние рассказы, вот книжечка эта твоя, про север, про экспедицию, обожаю, ты необыкновенно интересный писатель… – Толе тяжело и горько сказать слово «был», но он говорит его тихо.

А папа ничуть не обиделся:

– Оттепель прихлопнули быстро, и надо было идти навстречу новым условиям. Понимаешь, надо идти навстречу. Я не из тех, кто может работать дворником и писать в стол. Посмертная слава меня не привлекала. А кто из нашей компании уцелел? Кто в дурдоме, кто уехал, кто скурвился, а спилось сколько, а умерло… это жизнь… – Папа жадно выпил водки, закусил черным хлебом и сказал вдруг тепло и искренне: – Погоди, все еще переменится. Передай Юре, что и на его улице будет праздник. Руку ему пожми от меня. А хочешь, встретимся все вместе?

– Можно.

Помолчав, папа поморщился недовольно и прибавил:

– И вот еще что. Не ходи ты в церковь, ради бога. Тебе что, пойти больше некуда?

– Там бывают очень интересные, умные люди, – возразил Толя. – Например, сам отец Валерий.

– Я все понимаю, – едва ли не простонал папа. – Но не вовремя это. Не надо дразнить гусей. Кругом стукач на стукаче. Ладно. Матери привет. Обними ее от меня.

Они пожали друг другу руки и попрощались.

Толя положил в сумку папку со стихами.

Идут по городу в разные стороны.

Толя зашел в другую рюмочную, выпил рюмку водки, закусил лимоном.

Толин отец зашел еще в одну рюмочную, спросил сто пятьдесят, оглянувшись, выпил залпом. У него померкшее несчастное лицо.

В Москве осенний вечер.

Зажгли огонь на стреле башенного крана.

На ящиках у метро продают опята, антоновку и цветы. От цветов горький запах.

Женщина несет батон колбасы, обеими руками, бережно, как ребенка.

В крытом брезентом грузовике едут солдаты.

Когда грузовик останавливается на светофоре, Толя протягивает солдатам початую пачку сигарет.

Пестрая компания выруливает из Колокольникова переулка на Сретенку. У них барабан и флейта. Два велосипеда и толпа. На белом велосипеде едет Толя, на багажнике амазонкой сидит Соня в чем-то ярком и блестящем, в чем раньше в цирке выступала, и жонглирует разноцветными шариками. Юра на оранжевом велосипеде.

Дует ветер, летят листья, людям, идущим под музыку флейты и барабана, – весело. Они идут по любимому городу, где много молодых, веселых людей, готовых целыми днями читать друг другу стихи и петь песни, рисовать картинки, сочинять странные и смешные истории, репетировать спектакли и снимать гениальное кино.

По мере приближения к Сретенским воротам компания обрастает бродячими собаками и несколькими подростками.

На перекрестке бульваров, Сретенки и улицы Дзержинского стоит постовой, молодой парень деревенского вида. Смотрит изумленно, хлопает белесыми ресницами, разве что рот не разинул.

Шествие проходит мимо.

Постовой спохватывается и начинает говорить в свою рацию.

Пивная в Большом Головине переулке.

Юра и Толя стоят у стойки в углу, молча пьют пиво с сушками в крупной соли. У Юры свежая ссадина на скуле.

Дело к закрытию, народ неохотно покидает ангар. Пьяный спит в углу.

– А велики-то наши зачем менты отобрали? – вяло спрашивает Юра.

– Перекрасят в желто-синие, кататься будут…

– Теперь мне телегу в институт напишут…

– Мне тоже напишут…

Подошла уборщица с тряпкой, точно такая же помятая женщина, как в рюмочной:

– Закрываемся…

– Пошли погуляем?

– Ты меня проводил, давай теперь я тебя провожу.

– Я тебе одно красивое место покажу…

Дом в одном из Яузских переулков.

Кодовый замок вырван с мясом. Они поднимаются в лифте на последний этаж и по узкой боковой лестнице идут еще выше.

Тут небольшая площадка, тайное пространство, высокое полукруглое окно с широким подоконником. Из окна дивный вид на Устьинский мост, на место впадения Яузы в Москву-реку.

– Стыдно… за нищету стыдно… Ленку предки поедом жрут, что со мной связалась.

– Отец говорит, потерпеть надо, все переменится скоро.

– Переменится? Бьюсь чего-то, бьюсь…

– Не надо было с этим велопробегом заводиться…

– А что, так сидеть, бухать? Скучно… я же не гений какой-то там страдалец, я нормальный человек, я работать хочу, делать то, что я люблю. Стихи не печатают, спектакли ставить не дают, концерт и тот закрыли… На велике уже проехаться нельзя… Мне бабушка из деревни перевод прислала. Десять рублей. Нормально?

Помолчали.

– Сердце бьется без мазы, как рыба об лед, во дворы пробирается вечер, мне пора отправляться в последний полет, город молча обнимет за плечи…

Толя состроил «кукливое» лицо:

– А чё стихи-то такие плохие? Ты уж не читай никому, не поверят ведь, что твои, скажут, у Андрея Дементьева списал…

Юра засмеялся:

– У Анатолия, блин, Поперечного…