Колокольников–Подколокольный

Владимиру Андреевичу очень нравилась Елизавета Валерьевна, это была женщина его мечты, поэтому сейчас, вечером, на рабочем месте, увидев на дисплее мобильного вызов от Дикаревич Е.В., он охнул и стал приглаживать волосы, ему даже показалось, что через километры, мегабайты и прочие пиксели из мобильника доносится запах ее духов. Владимир Андреевич наскоро прокашлялся, поправил галстук и нажал «ответить». Елизавета Валерьевна поговорила с ним о погоде, о нуждах и радостях и, уже прощаясь, спросила, словно спохватившись:

– Да, послушай, а дома у тебя есть? Крепкие дома, пустые? Чтобы с печью рабочей, с садом? Крепкие дома. Пустые. Есть у тебя?

– На продажу?

– Человеку одному свежий воздух нужен. Пересидеть в глухом месте.

– Прячется от кого или из МЛС? – насторожился глава.

– Батюшка наш, Владимир Андреич, ты с головой дружишь? – Он услышал, что она улыбается. – Я и слов-то таких не знаю. Женщина это, трудная жизненная ситуевина у нее, любовь, разбитое сердце, кризис возраста, надо отдохнуть на природе.

– Да есть дома, Лизавета Валерьевна, озвучьте, так сказать, пожелания…

– Вы справку про дом приготовьте, что никто не живет и не прописан, помогите дровами и еще чем можно по хозяйству. Она языки знает, может в школе работать, с детишками заниматься, человек замечательный, только грустный. Мы с ней в детстве дружили.

– Лизавета Валерьевна, да за честь почтем…

– Ну и отлично. Обустройте ее там, а я к ней в гости приезжать буду, в озерах ваших купаться. – Он опять услышал ее улыбку.

– Лизавета Валерьевна, можете не беспокоиться, я позвоню, доложу, как готово будет, и встретим мы вашу подругу, и обустроим, и развеселим.

– Спасибо, батюшка наш, Владимир Андреич. Хороший ты парень. Жене привет и ребятам.

И Владимир Андреевич еще смотрел на трубку, где только что жил голос Елизаветы Валерьевны, и улыбался этому голосу, а потом спрятал трубку в нагрудный карман.

Настроение у него было хорошее. Хотя с Елизаветой Валерьевной охота было поговорить еще.

И Лиза Дикаревич тоже хотела бы поговорить. Спросить, почему вольнодумцы так не терпят малейшего проявления инакомыслия в своих сплоченных рядах. Поразмышлять о том, что такое большинство, и что – меньшинство, и как легко и несладко из большинства оказаться в меньшинстве. Подивиться, что даже самые могучие интеллектуалы, благородные властители дум, светлые обширные умы бывают одержимы злорадством, мелочностью, лютой завистью и тупой жестокостью. Как сладко упиваться праведным гневом и беспрепятственно изливать этот гнев.

Но ответов на эти вопросы, скорее всего, не знал Владимир Андреевич, славный малый с широкими ладонями и выпуклыми, как у разнорабочего, ногтями. 

Пэтэушник

Мы с Обернисьевым дружим.

(В его свободное от делания детей мелким чиновницам средних лет время.)

Я всегда дружила с мальчишками.

В детском саду я дружила с мальчишками, потому что девчонки были вредины и воображалы с капроновыми бантами и розовыми пупсами в руках. А я ходила лохматая, моя мама не умела плести косички с бантами: ведь до меня у нее был мой брат – совершенно без косичек. Пупсов пеленать у меня не получалось, и от злости я отламывала им руки-ноги. Так что с девчонками у меня не было общих интересов.

Кроме Саши Табаковой – с ней вместе мы придумывали пытки для воспитательниц.

Вот с мальчишками я хорошо дружила в детском саду. Мы тайком проносили черный хлеб в спальню и сушили сухари для предстоящего побега. Мальчишки хотели на мне жениться, и мы договорились, что я выйду замуж за всех по очереди – за близнецов Пашу и Егора Коганов, потом за другого Егора, потом за Лёшу Королёва, Гришу, Никиту и, когда уже буду старенькая, за Юру Андреева. Ни за кого из них выйти замуж мне так и не удалось: Пашу и Егора мама увезла в Америку, остальные женихи тоже куда-то подевались. Но я их до сих пор помню.

Обернисьев готовится к смерти. Я тоже готовлюсь, но я-то нормальный человек – я покупаю брынзу, оливки, халву и иду служить панихиду. Вот, мол, дорогие мама и папа, я принесла вам гостинцев, скоро увидимся, то-се… Ведь если к покойникам никто не приходит на родительскую субботу, им ужасно обидно и грустно, это все равно что в детском саду никто не приезжает к тебе в родительский день на детсадовскую дачу, ужасно грустно, грустнее этого ничего нет. Так что – брынза, оливки, халва, винегрет! И певчие перекусят, и папе с мамой приятно.

А Обернисьев вообще не ходит в храм. Но к смерти готовится по серьезке. Он боится, что умрет внезапно, на улице, на работе и его повезут в больницу, будут осматривать тело, долгое большое тело, а вдруг на нем ношеное, не блистающее новизной белье?.. Да к тому же каких-то сомнительных марок, вот стыдобень, а? Обернисьев закупает кучу дорогих трусов и носков по последнему писку моды. Так-то турецкие джинсы и линялые безразмерные майки, но бельишко – будьте любезны. Встретить смерть во всеоружии. Не ударить лицом или чем-то там в грязь.

Он думает, что ему дадут внезапную, легкую, моментальную смерть…

Мы с Обернисьевым вместе ходим в магазины трусов.