Колокольников –Подколокольный

Миша опаздывает на полтора часа. Оказывается, он решил ностальгически проехаться в шестьдесят девятом троллейбусе и ждал его сорок минут на знакомой с детства остановке, пока какая-то добрая тетя не сказала, что этот троллейбус отменили пять лет назад.

– А табло? – удивляюсь я. – Есть же электронное табло с маршрутами, ты что, не видел, что шестьдесят девятого больше нет?

– Ну при чем тут табло… – недовольно говорит Миша, которому не удалось поностальгировать как следует.

Миша фотографирует храм с куполом, выйдя на балкон моей кухни.

С одиннадцатого этажа – отлично!

Потом мы едим суп и выпиваем водку из маленьких рюмочек.

Устраиваем что-то вроде поминок по троллейбусу номер шестьдесят девять.

Говорим о том, что ничего не осталось. Дворы перекрыты шлагбаумами и воротами с кодовыми замками. Дворники с собаками куда-то девались. Старые автомобили увезли на свалку. Деревья спилили.

А старухи?

Где знаменитые московские старухи, сидевшие на крылечках особнячков? По весне выползавшие на бульвары в несусветных пальто с плешивыми воротниками, в очках с обмотанными синей изолентой дужками? Они сидели на оттаявших лавках... Воробьи и голуби тусовались вокруг. Можно было присесть рядом и завести разговор про старую Москву, про бублики, про дворников в форменных фуражках и фартуках, про исчезнувшие трамвайные маршруты и городовых.

Про то, что раньше вот здесь был храм, но его приспособили подо что-то более полезное для трудящихся.

Нет больше старух. Повывелись. Покажите хоть одну. Но старухи не могут закончиться. Когда одни старухи умирают, другие женщины становятся старухами и приходят на их места. Это прекрасный, непрекращающийся процесс.

Где старухи? Куда их девали?

Наверное, их прячут, чтобы своими старыми пальто и ботинками они не портили теперешнюю московскую красоту, не огорчали туристов.

Поминки расширяются. Выпиваем за старые деревья и неподвижные автомобили, за дворников и их дворняг, за исчезнувших старух и решаем пойти погулять.

Как тогда, как раньше.

Светлый московский вечер, и пахнет весной. Все куда-то идут по Садовому, рабочий день кончился. Вечернее московское небо. Москва – последнее существо на земле, помнящее нас детьми, школьниками из проходных дворов, рано утром спешащими на линейку интернациональной дружбы звонкими голосами читать стихи в поддержку негров, угнетаемых злыми расистами…

Впереди ковыляет старичок с помятым пакетом из магазина «Пятерочка».

– Это Вадик, – говорит Миша. – Помнишь его? Он еще был председателем совета пионерской дружины, а потом в другую школу перешел.

– Да ладно! Это дед какой-то, а не Вадик.

– Говорю, Вадик…

– Хочешь сказать, что мы тоже такие? – завожусь я. – Что мы так выглядим? Может, нам еще на бульваре сесть и рассказывать – раньше тут была киностудия, а теперь храм по просьбам трудящихся…

– Что ты, – испуганно смотрит на меня Миша, – что ты, конечно нет…

Но мне хочется увидеть, какие мы теперь. Хочется подглядеть.

Я смотрю в витрины, в отражения, в надраенные стекла дорогих магазинов на Садовом, но не могу разглядеть себя в уличной толпе, не могу узнать.

Рукой помахать, что ли?

Много народу. Москва, вечер. Все куда-то идут. Вот долговязый сутулый дед. И чокнутого вида старуха в уродском пальто машет рукой…

/Родословная  

 К приходу гостей мы решили навести наконец чистоту и порядок и долго вылавливали мусор из молока в мисочке нашей кошки Фроси. Бабушка говорит, что еду выбрасывать нехорошо. Ничего не разрешает выбрасывать. Поэтому мы всё доедаем, но сначала нюхаем. Если кто-то из нашей семьи не может самостоятельно определить, годится в пищу этот позеленевший кусок сыра или бульон на дне кастрюли, он зовет остальных и все нюхают по очереди. Иногда спорят. Тогда бабушка проводит голосование. Ее голос решающий, плюс она голосует и за дедушку тоже.

Мы живем вшестером – бабушка, папа с мамой, Катя со своим Даней и я. Меня родили специально, чтобы улучшить жилищные условия, думали, что будет мальчик и тогда на разнополых детей государство даст квартиру, где больше метров, оно же доброе, но родилась я, девочка, и нам ничего не дали. Все, конечно, немного подрасстроились и стали жить дальше.

У нас тесно, но весело. Мы хорошие. Бабушка еще молодая. Мы все молодые. У нас принято рано жениться и размножаться. Катя и Даня тоже поженились, как только Катиному Дане исполнилось восемнадцать. Только дедушка попросил их подождать размножаться, сказал, что он пока недостаточно крепко стоит на ногах, чтобы стать прадедушкой. Раньше у нас был дедушка. Нас даже хотели снимать в какой-то передаче про дружные семьи, но тут дедушка отжег! Решил разводиться с бабушкой. Мы все вообще чуть не упали.

– Леночка, – сказал он бабушке. – Мы прожили долгую и прекрасную жизнь, спасибо тебе за всё, но любая самая прекрасная жизнь лет через сорок обязательно превращается в прокисший маразм, а любой прокисший маразм должен закончиться не в связи со смертью одного из участников этого маразма, а все-таки чуть пораньше.