Кольцо миров (СИ)

Мелькор набрал в грудь воздуха и затянул разнузданным, но неприлично хорошим голосом песню этого мира, которая предлагала самые разнообразные варианты наказания пьяного матроса – от протаскивания его под килем до скармливания крысам. Откуда Мелькор знал слова, а также, где подцепил мелодию песни – было вопросом без ответа.

С нот он не сбился ни разу. Цири и Джарлакс быстро уловили общий мотив и мгновенно принялись подпевать.

Отреагировали на их пение быстро. В домах на улице начал зажигаться свет, а из окон и с балконов – раздаваться возмущенные голоса.

– Вы там с ума посходили?!

– Боги, кто там так орет на целый квартал! Здесь приличные дома! Убирайтесь в свой Улей, пьяные нищеброды!

– Я сейчас стражу позову!

– Здесь концерт, так что не мешайте творчеству! – пьяно проорал Джарлакс. Разумеется, его голос не шел ни в какое сравнение с раскатистым бархатным басом Мелькора, который было слышно по меньшей мере в четырех кварталах в округе.

– Я тебе сейчас творчество сам устрою стрелами в жопу!

– Пойдемте! – обиженным голосом сообщил Джарлакс. – Нас здесь не любят!

– Мелькор! – Цири опять бесцеремонно вцепилась в рукав валы. – Я хочу есть!

– Здесь нет еды. Есть… цветы? – Мелькор удивленно вытаращился на желтые розы, которые выросли перед ним как будто из-под земли.

Он уже потянулся к вазе, опасно намереваясь ее свалить неуклюжим движением, когда перед ними появился весьма раздраженный дух женщины с длинными волосами.

– Не вздумайте трогать мои цветы, – сердито произнесла она.

– О! – Джарлакс ошеломленно выдохнул. – Привидение! Ребята, она такая красивая!

Майрон сердито приложился к бутылке с ромом, отпивая из горла. Бутылка шла уже вторая. Гонсалес последовала его примеру, допивая остатки в первой.

– Как-то странно вы молчите, господа, – пожурил их профессор, глядя на них с лукавым любопытством. – Как знакомы мне эти лица молодых людей, которые потеряли свою любовь.

– Любовь… – мрачно буркнул Майрон и покачал перед собой бутылку, в которой плескался темно-карамельный ром. – Да в пизду любовь, – он мрачно опрокинул в себя еще несколько глотков алкоголя.

Профессор серьезно сдвинул брови, затянулся кальяном и кивнул.

– Сентенция интересная и весьма реалистичная для большинства народов, – в его голосе тоже слышалась нетрезвость. – И отвратительно прозаичная.

Гонсалес бесцеремонно уселась рядом с Майроном и не менее бесцеремонно обхватила его поперек спины, наплевав на разницу в росте, а потом хлопнула майа по груди.

– Он хотел сказать, что его любовь поимели и растоптали, – заплетающимся языком пояснила она. – Ты не понял что ли? Как и мою!

– Да вы знакомы всего два дня! – Майрон раздраженно грохнул бутылкой об стол.

– И че? – Гонсалес мечтательно выдохнула, глядя в потолок. – Это ж искра, едрить ее! – она развела руками, как будто желая обнять кого-то очень большого. – Пожар! Огонь!

Профессор лирически вздохнул.

– Любовь – это все, юные мои, – повторил он и покачал гибкой металлической трубкой кальяна. – Что наш мир и все миры, как не движимое чьей-то любовью творение?

Йеннифэр стоило отлучиться всего на минутку, чтобы вернуться уже в окружении четырех мужчин. Мужчины были обходительны, красивы, как самая сахарная девичья мечта, без труда поддерживали светский разговор, пока их не отогнали от себя Майрон и Гонсалес, и по совместительству оказались убежденными почитателями Сунэ, богини любви.

Йеннифэр было невдомек, что наиболее преданные последователи Огневолосой Госпожи все как один могли считаться непревзойденными любовниками.

Теперь чародейка упоенно развалилась на топчане возле балкона и буквально купалась в ласке, попирая своим довольным видом угрюмую тоску Майрона и Гонсалес, а также лирический настрой профессора Ливертонда. Блондин массировал ей ноги, рыжий мужчина – плечи, кормя с рук прозрачным виноградом, а два брюнета – смуглый и светлокожий – руки. Они назвали свои имена, но их Йеннифэр не запомнила.

– А мне и так хорошо! – нетрезвым счастливым голосом заявила она в ответ на изречение профессора.

Пьяная Гонсалес и еще более пьяная Йеннифэр надоели Майрону быстро. Малодушно оставив профессора с женщинами, он выбрался на отдаленный балкон, чувствуя в себе отчаянную потребность подняться повыше и подальше так, чтобы постоять в одиночестве. Желательно – абсолютном.

Балкон был увит плющом и неизвестными Майрону темно-красными, почти черными цветами. Сигил внизу вставал пиками острых шпилей, светился разноцветными огнями в клубах смога и уходил во все стороны гигантским полукругом, теряющимся в тумане. В воздухе Майрон слышал музыку, суету, флирт и вздохи какой-то женщины в одной из комнат.

На душе у Майрона было погано. Он сам не мог объяснить причины этой меланхолии, сдобренной отвратительно неразумной сентиментальностью, но так уж говорило его сердце, которое под воздействием алкоголя решило, что оно существует в смысле большем, чем примитивный орган, качающий кровь по телу. Чувство было кошмарно сильным.

«Не так должен пройти последний вечер в этом городе. Не так».