Колумбы росские

— Предстатель[13], сват, из тебя хреновый, — пренебрежительно заметил он, обращаясь к сконфуженному Апраксину. Тот был не рад, что ввязался в спор с Писаревым, а Петр, взойдя на крыльцо и направляясь внутрь здания по бесконечному коридору, продолжал язвить: — Разбойничают не простых пород дети, а дворяне. Им не книга — кистень надобен! Вдругорядь, Федор Матвеевич, мундира не снимай, не помилую, — припомнил он недавнее заступничество генерал-адмирала за честь дворянства.

Весь Санкт-Питербурх смеялся над той историей. Несколько недорослей, не пожелав учиться в московской навигацкой школе, поступили в духовное училище. Петр, проведав о такой хитрости, приказал отдать поповичей в Академию, а в наказание за недостойное отлынивание определил им ежедневно по два часа после уроков вбивать сваи под пеньковые амбары на Мойке. Именитые чада, привыкшие жить в отцовских хоромах, как у христа за пазухой, мало того, что попали в спартанскую обстановку академического общежития, но вдобавок были принуждены вколачивать сваи наравне с беглыми и пойманными холопами. Отцы виновников кинулись в ноги Апраксину, умоляя не допустить бесчестья древних родов. Щепетильный ревнитель дворянской чести, генерал-адмирал захлопотал, однако отговорить Петра не сумел. Тогда он выждал день очередного визита царя на Мойку, заблаговременно явился туда и, скинув мундир, начал стучать кувалдой по сваям. Петр, подошедши, опешил: «Как, Федор Матвеевич, будучи генерал-адмиралом и кавалером, да сам вколачиваешь сваи?..» А генерал-адмирал, опираясь на кувалду и приложив ладонь к груди, обиженно молвил: «Здесь, государь, бьют сваи все мои племянники да внучата, а я что за человек, какое имею в роде преимущество? Кавалерии и мундиру бесчестья не принес, они висят на дереве…» Петр, натешась до слез и посчитав, что за неделю недоросли попотели достаточно, простил их.

Писарев, обгоняя гостей, распахнул дверь в зал, где академисты собирались по утрам на молитву, а по окончании занятий для экзекуций. Вдоль стен зала шпалерами выстроилась морская гвардия — триста юнцов и усатых верзил в одинаковых — кумачового цвета — войлочных карпучах,[14] сермяжных кафтанах, канифасных штанах на выпуск и башмаках с медными пряжками. Впереди, держа атрибуты власти — семихвостые плети, стояли истуканами пожилые дядьки в матросских костюмах и строевой командир морской гвардии, длинноусый, как все преображёнцы, капитан Козшюкий. В проходе, у экзаменационного стола, замерла в поклоне группа учителей в вольной одежде. За ними на стоне висела дубовая доска с выписанной на ней программой, составленной Петром в день открытия классов:

«Учить детей: 1) арифметике, 2) геометрии, 3) фехт или приемы ружья, 4) артиллерии, 5) навигации, 6) фортификации, 7) географии, 8) знанию членов корабельнаго гола и такелажа, 9) рисованию, 10) на произволение танцам для постуры».[15]

— Отцу отечества слава! — пронзительно завопил Писарев.

— Слава! — повторили триста голосов. Эхо звонко ударило в сводчатый потолок.

Петр, нетерпеливо отмахиваясь, сказал:

— Здорово, плодовитые, да токмо подпор и тычин требующие птенцы!

— Желаем здравия вам, господни адмирал! — дружно гаркнули академисты заученное приветствие.

— Ладно, ладно, молодцы, — проворчал Петр и, подойдя к столу, опустился в кресло. — Садитесь, господа учители, а ты, Григорий Григорьевич, приступай, не мешкая.

Писарев водрузил на переносье очки и, взяв лист с фамилиями учеников, позвал:

— Алексей Чириков!

К столу, розовея, шагнул высокий синеглазый юноша. Трудно было признать в нем долговязое вихрастое чадо адмиралтейского десятника. Семь лет миновало после кригсрехта над Корнелием Крюйсом и прочими флагманами. Петр давно позабыл о разговоре у стапелей, который решил судьбу подростка, в отцовском зипуне. Апраксин в точности исполнил волю царя: первым академистом из трехсот набранных в учение недорослей по списку числился Алексей Чириков. Природное дарование помогло ему стать первым и по знаниям. Скупой на отзывы профессор Фарварсон чаще всего удостаивал похвальным словом четырех воспитанников: Алексея Чирикова, Степана Малыгина, Алексея Нагаева и Дмитрия Лаптева. Они выделялись в Академии не только своими способностями, но и беззаветной юношеской дружбой, что как маяк светит всю жизнь.

— Зело остропонятен в науках сей вьюноша, — отрекомендовал директор. — Особливо преуспел в плоской и круглой навигации, географии и знании членов корабельнаго гола.

— Говори. — Петр потянул Чирикова к себе. — Ежели неприятель побежал на фордевинд, как его лучше догнать?

Юноша пуще зарумянился.

— Прежде, нежели говорить, как гнаться или удаляться от неприятеля, то надобно знать расположение самаго лучшего хода своего корабля, — уверенно ответил он и, пересыпая речь морскими терминами, объяснил задачу.

Апраксин, ахая, завозился на табурете.

— Слышь, сват! — Петр чуть подтолкнул соседа.

— Зря плакался, Федор Матвеевич, на оскудение флота офицеров. Вот они — птенцы. Подрастут, иноземных мореходов поучат.