Колыбель

...Такая началась в середине декабря пятьдесят третьего зима, что Володька с тревогой засыпал и просыпаться не хотел. Невидимками-руками ветер тряс двери, давил на стекла и рамы окон; казалось, те не выдержат и проломятся, как первый ледок в балках — широких, глубоких балках вокруг Красных Круч, между Святынями и Мужичьей, у маленькой, в одну улочку, Чернокаменки. К тому же нет дома отца. Угнал трактор на ремонт. Уже неделю нет бати. Но вот он вернулся из МТС, и гудящая за стеной зима перестала пугать. Снова в хате запахло дымом его махры, духом его пропотевших портянок. Казалось, его негромкий голос, выдающий покладистый характер, тоже имел запах. Закроет Володька глаза и слушает отца. Принюхивается, принюхивается, и... долетает до его конопатого носа густой теплый дух едва только подсохшей травы. Еще не сена, но уже и не муравы. Батя просыпается рано. Спешит управиться по дому и хозяйству. Из-под коровы, теленка убрать. Кабанчику бросить свежей соломы. Мерзнет животина. Словом, самую трудную работу встает батя до наряда сделать. Остальное женщины — жена да теща — справят. Перед самым уходом из хаты растопит отец плиту. Занесет со снегу да морозу горючего кирпича. До самых колосников выгребет из топки золу. В иных семьях для распалки газеты берегли. Здесь не так велось. Газеты читались, перечитывались, а потом шли Олисаве на курево. Аккуратно он их складывал в квадратики, чтобы удобно было отрывать необходимый клочок. А плитку Олисава разжигал без бумаги. Польет кирпич, который посуше да посоломистей, соляркой — для этого всегда запасец горючего имелся. Этот кирпич под низ устроит да и подожжет. Огонь займется сразу. По грубке, уже потемневшей от пара и жара, заскачут тени огня, который, набирая силу под конфорками, уже заглушает голос ветра на улице. Хорошо горит кирпич. Овечий торф — так называл его Олисава. Выпьет отец большую кружку какао. Любит он сдобренный сахаром и молоком этот недеревенский напиток. Принесет из сенец схваченный морозом кусок соленого сала. Нарежет его тонкими хрупкими ломтиками и ест с черным на тмине хлебом. Такой у него завтрак. Лучшего и не надо. Володька встает, когда отгудит в сенцах сепаратор, отщебечут соседки, приносящие веять еще теплое, только из-под коровы молоко. Сепаратор — машина дефицитная, не в каждой хате имеется. Отец уже на наряде. Мать с бабкой хлопочут во дворе: кормят кабана, теленка и птицу — гусей, индюков, кур. Володька пока лежит, повторяет таблицу умножения. Это самое главное. Андрей Данилович с нее начинает и чистописание, и родную речь, и естествознание, все уроки подряд, а об арифметике и говорить нечего.

Теперь надо идти в сенцы — умываться. Бр-р-р! Холодно! Но что делать? Володька не какой-нибудь первочишка. Уже во втором классе. Надо, пора закаляться. Вон отец на улице умывается, до пояса голый и зимой и летом, потому не болеет.

В плите все теснее огню. И чем меньше для него пищи, тем длиннее языки пламени. Лезут они в щели конфорочные, вроде просят добавки. Володька щипцами осторожно снимет кольцо за кольцом и в открывшееся отверстие вопхнет несколько кусков — жестких, пахнущих кошарой. Ударит в лицо жаром. И сразу же вспоминается лето.

Перед уборочной, после сенокоса, отбив пару штыковых лопат, отправляется Олисава в степь к присмотренному пятачку — тому месту, где была кошара. Временная, то есть загон. Постоянных кошар две. Они рядом с деревней. Там тоже можно копать кирпич. Там его и копают бригадир да объездчик, магазинщик. Олисаве тоже можно было бы, он ведь для всех придумал кирпичом топить — обогреваться. Не захотел Олисава. Вот и уходил в степь, отыскивал там почти совсем уже заросшие круги бывших загонов. Работал не разгибаясь. Теперь, когда Владимир вспоминает об этой его неутомимости, памяти собственной не верит. Не привезет Олисаве к обеду молока, не успели корову подоить, или пробил Володька колесо велосипеда, пока заклеит... Прикатит к бате в степь к вечеру, а он перекопал весь участок. Но не остановился на том. Пока кирпич сохнет, сразу его нельзя трогать, сырой он, развалится, и вид не тот будет, потом и транспортировать неудобно. Навалом нельзя, пока довезешь на тряской бричке, рассыплется. И Олисава, чтоб не терять времени, размечает соседний участок. Кошары, как правило, ставили две и рядом, чабанам так удобнее. В степи одному худо, ни словом перекинуться, ни кусок с удовольствием проглотить... Чабанам так было удобно, Олисаве теперь тоже недалеко ходить. А тут как раз Володька обед доставил. Олисава не сразу есть садится. Никогда он к еде особой страсти не питал. Надо — знал. А чтобы набрасываться, вроде с голодного края, — никогда. Лопаты очистит, как новенькие блестят. Руки о штаны вытрет. Выпьет бутылку молока, а после все остальное съест. В еде не копался, ел всегда подряд.