Колыбель человечества

В пределах же города мы могли бродить по целым дням, заглядывая в любой угол, и никто нам не говорил ни слова. Но, правда, как только мы покидали нашу камеру, сейчас же около нас оказывалось несколько человек, явно приставленных следить, чтобы мы не натворили бед. Но это делалось без малейшей навязчивости и очень походило на то, что нам давали просто-напросто провожатых, которые любезно показывали и объясняли все.

А и показать и объяснить было что.

В сущности, этот город на холме — это был какой-то колоссальный муравейник. Отдельных, самостоятельных зданий в нем не было: все они группировались около центрального здания с куполом, того самого, где мы в первый раз объяснялись с «советом семи». И не было такой каморки, такого закоулка, из которого нельзя было бы пробраться ходами, переходами, залами и коридорами к центральной зале совета, ни на шаг не выходя из-под общей кровли.

Зато сколько было там отдельных помещений, больших и малых, я вам сказать не могу. Очень возможно, что мы видели только двадцатую или пятидесятую часть их. Но и то, что мы видели, производило ошеломляющее впечатление.

Не лучше меня чувствовал себя и Падди.

Только Макс Грубер и Энни не растерялись, и Макс даже пытался уверить меня, будто в его родине есть какой-то город Берлин, в котором помещается четыре секстильона человек. Но я боюсь, что это название перепутал: может быть, он говорил не о секстильонах, а о миллионах. Знаете, это такое число: если взять тысячу жестянок для дроби и в каждую жестянку положить ровно по тысяче дробинок, то во всех жестянках и выйдет этот самый квадрапильон или квадрупедильон. Но при чем тут «четыре ноги», этого я решительно не понимаю.

Но оставим эту пустую болтовню.

Итак, комнат, камер, коридоров было бесконечное количество. Обитателей в них было тоже немало: считая мужчин, женщин и детей, около полутора тысяч душ.

Оговариваюсь: хотя я всюду ходил, все рассматривал с самым полным вниманием, но, по совести, сам-то я понимал очень мало, ибо был, как глухой, не зная языка «детей света», — этого самого санто-скритто. Все же, что я вам тут передаю, это я запомнил со слов Макса Грубера, уверявшего, что он понимает все, до последней буквы. Таким образом, если будет какая-нибудь путаница, то вина не моя, а вина Макса Грубера. Я же лично ручаюсь только за то, что сам комар носу не подточит, ни единой крупинки неправды никто не отыщет в том, что я рассказываю, как о виденном мной лично, как бы маловероятным это виденное ни казалось с первого взгляда.

Итак, вот что рассказывал нам Макс:

Во-первых, на полторы тысячи человек всего населения «города света» было свыше тысячи двухсот «людей силы», то есть попросту рабочих. Затем имелось приблизительно около полутораста или двухсот «людей меча», мужчин и женщин. Эти господа не делали ни малейшей черной работы, но зато вечно совещались о чем-то, надзирали за работами других, покрикивали, командовали. Они одни имели право в пределах города носить оружие, а знаком их достоинства служили прямые длинные мечи, покрытые позолотой от рукоятки до кончика и капризными, причудливыми узорами. Они же носили пресмешные металлические шапки на головах, а некоторые, сверх того, таскали еще блестящие, словно чешуя невиданной рыбы, рубашки из мельчайших стальных колечек.

Затем имелись «мужи совета» или «семеро мудрейших». Это все были седобородые джентльмены, но очень бодрые. Это были, так сказать, сверхкомандиры. Выбирались они из «людей меча», причем, помимо соблюдения разных других условий, «мужем совета» мог сделаться только тот, чья жизнь насчитывала семьдесят пять «дней бога Индры» и столько же ночей «бога Имани».

По словам Макса, «день бога Индры» — это попросту шесть летних месяцев полярного года, а «ночь Имани» — шесть зимних. А в общем, значит, говоря человеческим языком, в «мужи совета» могли попасть только семидесятипятилетние старички. Вот и все.

Затем имелся еще «великий единый».

Какова, собственно, была его роль, ни я, ни даже Макс не могли понять.

Могу сказать только одно, что мы видели этого «великого единого», и я до смерти не забуду того мгновения, когда это было. Он жил всего в двух шагах от центрального зала, и дверь, которая вела в его покой, скрывалась в тени той самой странной статуи, которой поклонялись «дети света» в храме.

Как-то нас попросту повели туда, всех четырех, вероятно, показать «великому единому».

Его камера была невелика по сравнению с центральным залом и даже многими жилыми помещениями, но все же значительно больше, например, любой комнаты блокгауза коменданта форта Гуд-Хоп. Там был овальный потолок, выкрашенный темно-синей краской, а на потолке, должно быть, несколько сот маленьких лампочек различного размера и различной степени яркости. Иные чуть мерцали, другие горели ярко, как маленькие солнца. И я сразу заметил, что эти лампочки были распределены точь-в-точь так, как в период полярной зимы расположены на небе звезды, все вокруг Полярной звездочки.