Колыбель твоих оков

Когда он вообще успел заинтересоваться мной? Мы знакомы всего ничего. Другое дело — я. Как часто за эти полтора месяца моего постдока в лаборатории Лорэна я мечтала, чтобы он хотя бы однажды взглянул на меня с восхищением.

Словно прочитав мои мысли, Эммануэль отвечает на мой безмолвный вопрос:

— А ты точно уверена в том, что мы с тобой так мало знакомы? — он со вздохом откидывается на высокую спинку стула. — В тот день, когда я увидел тебя впервые, моя жизнь превратилась в сплошной ад. Как сейчас помню, четыре года назад, ты тогда только начала аспирантуру, — на лице Эммануэля неожиданно появляется подобие грустной улыбки. — Я до сих пор вижу, как ты входишь в кабинет Альварес, чтобы подписать какие-то бумаги и задать кучу ненужных вопросов. Так вот, с того самого дня, как я тебя увидел впервые в том проклятом кабинете, мне не было ни минуты покоя. Моя душа будто возродилась в мире живых, но в следующую же секунду свалилась замертво. Как ты думаешь, каково это — жить во тьме и никогда не видеть света, и вдруг познать свет, а потом снова очутиться в темноте? — взгляд Эммануэля тяжелый и задумчивый. — Зачем я тебе все это рассказываю? Ты даже не понимаешь, о чем я.

Уже не в первый раз за сегодня я теряю дар речи. Рядом с Эммануэлем это вполне может стать привычкой. Если мы с ним знакомы так долго, почему я ничего не помню об этом? Правда в том, что я весьма смутно припоминаю свои первые дни в аспирантуре. Я была слишком неопытна и пребывала в огромном стрессе: новая страна, новый город, новые люди вокруг меня, мне все еще было негде жить, а гора документов, с которыми мне приходилось разбираться, только росла. Переезд в Бостон дался мне с огромным трудом. Я и себя-то не очень хорошо помню в то время. И хоть Гарвардский университет и является одним из самых больших учебных заведений мира, я просто не представляю, как можно было не заметить такого мужчину, как Эммануэль.

— Неужели ты действительно думаешь, что оказалась в моей лаборатории по счастливой случайности? — продолжает Эммануэль, прерывая череду моих воспоминаний.

Он встает со своего стула и начинает нервно мерить шагами зал. Его руки за спиной, взгляд устремлен в пол.

— Ты не представляешь, каких усилий мне стоило не взять тебя в свою научную группу. Как же мне хотелось, чтобы ты была как можно ближе ко мне. Я усилием воли заставлял себя не подходить к тебе лишний раз, не разговаривать с тобой, не касаться тебя. В конце концов я изрядно сдал, но я надеялся на то, что мое состояние временно, и моему помешательству скоро придет конец — мне лишь стоит подпустить тебя немного поближе, поговорить с тобой, узнать тебя получше и, когда ты окажешься скучной, посредственной и глупой, мне будет легко вычеркнуть тебя из своего сердца.

Внезапно Эммануэль подходит ко мне. Он наклоняется ко мне и берет мое лицо в свои руки. Его задумчивый взор темнеет, и на мгновение мне кажется, что он намеревается меня поцеловать. Вместо этого он смотрит мне прямо в глаза, и я осознаю, что ранее они показались мне темными из-за его расширившихся зрачков. Я чувствую, как по моей спине бегут мурашки.

— Теперь-то я понимаю, что я лишь использовал все это как предлог, чтобы приблизиться к тебе, — легкая печальная усмешка проскальзывает по его красивому лицу. — Я нагло врал самому себе — в глубине души я точно знал, что чем больше я тебя узнаю, тем сильнее меня затягивает в воронку смертоносного торнадо. Но мне было этого мало. Я хотел большего — больше твоего голоса, твоих волос, твоих глаз, больше тебя в моей жизни.

Эммануэль переводит свой взгляд куда-то вглубь комнаты. Мое сердце отстукивает бешеный ритм.

— Жадность — один из смертных грехов, — продолжает он, снова глядя на меня. — А я ведь и так безбожный, закоренелый грешник. А когда уже нечего терять…, — подмигивает он мне с притворным весельем, которое не отражается в его глазах. — Другое дело — ты, — его улыбка гаснет. — Ты заслуживаешь большего, чем жизнь с чудовищем. Но проблема в том, — его взгляд становится снова холодным и темным, — что я слишком слаб, чтобы вот так просто отпустить тебя.

Эммануэль выпрямляется, его рот плотно сжат. Он прикладывает руку к нахмуренному лбу и привычным движением проводит ею по своим волосам, приглаживая их слегка назад. Из своего опыта общения с Эммануэлем я уже знаю, что этот жест означает, что он раздосадован и обеспокоен.

Все еще сидя за столом, но наконец обретая дар речи, я решаюсь задать свой главный вопрос, волнующий меня на данный момент больше всего. Я втайне все же лелею надежду на то, что он преувеличивает свои прегрешения. Хотя, видя, в какой ситуации я оказалась на сегодняшний день, в склонностях Эммануэля к насилию не приходится сомневаться.

— Эммануэль, вы замешаны в каких-либо других… хм… преступлениях, — аккуратно добавляю я, все еще не придя в себя от прозвучавших откровений, — помимо гибели Рустерхольца? — вся парадоксальность ситуации и мое полное ощущение нереальности происходящего сделало меня не на шутку уверенной в себе. — Что на самом деле произошло с вашим отцом?