Колыбель в клюве аиста

Я двинулся в лесок, думал, встречу Жунковского разобиженного, а может быть, даже и плачущего, но обернулось иначе: еловая шишка сверху стукнула мне о спину, одновременно раздался голос смеющегося Жункового - сидел он верхом на суку ели, как ни в чем не бывало, весело колупая серу.

У меня спали нехорошие раздумья. А Садык и вовсе, казалось, не придал значения ссоре. Он, как и прежде, верховодил, сыпал двух- и трехэтажным матом, чувствовал себя "в своей тарелке". Правда, под вечер, на привале, у арыка (мешок его и в самом деле привелось тащить втроем!), когда, уметая последний ломоть хлеба, мы перебирали детали дня, Садык преобразился в этакого мужика, задавленного житейским опытом, часть которого он, Садык, мог бы безвоздмездно, по-братски, отделить салажне, то есть мне и Жунковскому.

- Ты говоришь, я нечестный, - обратился он к Жунковскому. - Ладно. Нечестный. А ты? Ты честный? А он? - кивок в мою сторону.

- Назови хоть одного честного, - не дав опомниться, продолжал он. - То-то. Честность днем с огнем не сыщешь.

- А на фронте там?! - Жунковский едва не вскочил на ноги, радуясь удачному возражению.

- А наши бойцы? - поддержал я. - Тоже нечестные?

- Бойцы? - протянул Садык ошеломленно. - То другое дело. Я про здешнюю жизнь говорю... - и, возможно, сочтя за благо завершить спор, он вдруг молитвенно сложил лодочкой ладонь, зашевелил губами, что-то шепча. Я последовал примеру.

Конечно, ни на зернышко не верилось, что Садык мог правильно произнести хотя бы слово из корана - несомненно, нес несусветную чушь. Однако, очевидное его преображение - из многоопытного мужика в богомольца - мы приняли как нечто разумеющееся.

Потряс Жунковский другим. Машинально, но, возможно, из-за соображения солидарности, он принял участие в пата - молитве-благодарению всевышнему за трапезу - сложил ладони лодочкой, да так уморительно, что я, не удержавшись, закатился в смехе.

- Накажет Бог, - пообещал мне, прервав пата, Садык. - За неуважение накажет. Он капыр[3], - Садык ткнул в грудь Жунковского, - а с головой. А тебя накажет Бог - как можно смеяться во время молитвы? Неуважение это. Не только ко мне, - заключил он безжалостно, - неуважение к богу... Оминь.

ГЛАВА II. СОЛЬ ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ

1

ПАРОХОД "СОВЕТСКАЯ КИРГИЗИЯ" ... Обстоятельства часто сильнее воли: собирался написать сценарий об умельце-пржевальчанине, ехал к нему на неделю, но случилось непредвиденное, отчего пришлось через пару дней рвать назад, так и не свидевшись с замечательным умельцем, В поездке испарилась прежняя идея - то, что я написал в конце концов, уже не имело касательства к умельцу.

И еще незапланированный перекос в той командировке. Предстояло ехать из Рыбачьего в Пржевальск - 200 километров с небольшим. Никакого транспортного голода. Два маршрута - северным и южным берегом. Автобус в условиях Приозерья, да еще в преддверии зимы - единственное верное средство для путешествий, а привелось добираться на пароходе. Казалось, без всякой на то нужды - на пароходе в тысяча девятьсот семьдесят шестом - не смешно ли!..

В Рыбачье я приехал вечером. Переночевав, утром, в поисках хорошего завтрака, отправился в железнодорожную столовую, которая, не в пример другим общепитовским заведениям, предлагала здесь нехитрые, но зато вполне съедобные обеды.

Столовая возвышалась на песчаном валу, неподалеку от зеленых бугров, напоминающих старые мусульманские могилы. В конце тридцатых годов бугры являли обыкновенные дюны. Среди них, на окраине поселка, у кромки дороги, мы с матерью ловили попутку - с этих дюн началось такое, что заглушило размышления об умельце, позвало на местную пристань...

Поплутав по шпалам, глиняным переулкам, вдоль строений с плоскими крышами, прогуливаясь по приозерской улице, я очутился на пристани. На причале стояли приземистые баржи. На территории пристани громоздились штабеля с мешками, ящиками. Взад-вперед вдоль причала, перетаскивая тюки, ходил кран.