Колыбель в клюве аиста

― До свиданья, Миша. Машина, прогрохотав, исчезла за воротами телецентра. Я направился в здание телестудии, поднялся на второй этаж.

В режиссерской Жунковского не оказалось. Я заглянул в редакторскую и, увидев в приоткрытую дверь его беседующим с главным редактором, поспешно ретировался. Я устроился в мониторной таким образом, чтобы в проеме дверей виделся коридор ― по нему должен был проследовать Жунковский.

Душно.

Мониторная безлюдна, впереди, за режиссерским пультом ― огромный зал студии ― и там тихо. Там ― никого.

Но что это? Игра воображения или галлюцинация? Студия взорвалась шумами, послышались голоса:

― Камеры! Свет! Готовимся!

Защелкали кнопки, зацокали о пол женские каблучки... Секунда-другая, и я весь в студийном аврале, и я тоже бегу вниз-вверх, с первого на второй этаж, со второго на первый, лихорадочно орудую у пульта, вглядываюсь в мельтешение на экранах мониторов, кричу:

― Свет! Камеры!

Снова тихо и безлюдно.

И опять неспокойно ― это память в споре с воображением переносит меня во времени назад... Мы стоим с Рахмановым у устья туннеля для пешеходов. Мимо шумно проносятся автобусы, легковушки, троллейбусы. Рахманов стоит передо мной, опираясь о бадик и говорит:

― Во мне, Исмаилов, погиб большой, а может быть, великий футболист. Напрасно улыбаешься ― ну, ну, посмеивайся: вот, мол, завелся старик! Сказать, почему? Присмотрись к сегодняшним футболистам ― смерть с тоски! Не футболисты ― футболеры. Бегают, догоняют, бьют, а мяча не чувствуют! Ногу чувствуют, а мяча ― нет. Пусть отрежут мне ударную ногу ― нет! А я? О, я чувствую мяч ― это тебе не шарик, который пни ― а он катится куда попало. Он идет! Вот именно: идет! Либо к тебе! Либо от тебя! Его обижать нельзя ― правильно говорю? С мячом надо беседовать, договориться, уговорить: мол, прошу, уважь... А потом ― р-р-раз! И он пойдет! Сам пойдет. Покатится за милую душу...

И снова оживает студия ― так галлюцинация или воображение?

Вальсируя, кружась, приближается ко мне какая-то женщина ― неужто Виолетта? Да, конечно. Вальсируя, Виолетта приближается ко мне ― и я уже ясно вижу детали на лице, гармошку кожи на подбородке, провал в верхнем ряду зубов, сизый парик ― боже, а где коса, где конуса вулканов? Она останавливается и, прямо взглянув в глаза, даже не говорит ― выпаливает:

― Нечестно! Мерзко! Мерзко!

На лбу появляется испарина, гоню прочь чертовщину. Секунда-другая ― в конце коридора, по ту сторону двери возникает Жунковский. И не один ― вдвоем с главным режиссером. В подмышках Жунковского ― вполне реального ― папка с бумагами.

― А-а, Артур! ― говорю я протяжно. ― Здравствуй.

― Что с тобой? ― по печальному лицу его пробегает удивление.

― Почему здравствуй?

Я извинился.

― Это все, чем смог я быть полезен, ― сказал режиссер, пожимая на прощание руку Жунковскому. ― К сожалению, это все.

Мы покинули территорию телецентра, медленно двинули по дубовой аллее вверх.

― В папке тетушкины бумаги, ― сказал Жунковский, опередив вопрос. ― Нереализованный очерк, разработки, ― а выждав паузу, продолжил: ― Я доволен, ее здесь уважали. Понимаю: об ушедших не принято говорить плохо, но все равно мне показалось, что тетушка не была балластом. Вот ведь и бумаги не выбросили, сохранили... Я доволен. Честное слово, доволен...

― Так и должно быть, ― поддерживаю я, а сам ловлю себя на мысли: "Как погасил тетушкин след все остальное! Недогостит! Нет смысла назавтра заказывать фильм о шахтерах ― не до фильма ему!.."

― Ее любили, старик, ― повторил Жунковский еще, будто защищаясь. ― Мне было приятно об этом слышать...

ГЛАВА XI. РОМКА

1

Нет, не попал Ромка на войну! Напрасно я представлял его в военной амуниции ― воображение рисовало окопы, атаки, вылазки за "языком" с непременным Ромкиным участием. Подумать только, все это время "беглец" отсиживался в детдоме!..

Произошло вот что.

Не успел он сойти по трапу на рыбачинский пирс, пройти и с десяток метров, как шедшая рядом Пароходная Тетя ― жила она неподалеку, сразу за пирсом,― вдруг взяла его за руку.

― Какой грязненький! Небось, забыл, когда и умывался! ― заговорила женщина. ― Обнасекомился!..

Она сунула опешившему мальчику кусочек вонючего, самоваренного мыла, подвела к дверям бани и почти насильно затолкала его туда.

Он растерянно остановился на пороге: в помещении сгрудились мужики, женщины, дети. "Мыться вместе?!" ― мальчик смутился, но, присмотревшись и увидев две очереди, мужскую и женскую, успокоился. На стене висело пожелтевшее зеркало. Ромка не утерпел, взглянул в зеркало недоверчиво: искоса, будто невзначай, и увидел себя с глубоко впавшими глазами, в засаленном, рваном по краям пиджаке; ему легко и нелегко было признать в зеркале себя, что-то подспудное мешало произнести: "Я".

Думается, не нужно было обладать особым воображением, чтобы, глядя в зеркало, увидеть себя мальчиком довоенной поры ― в белой матроске с синими поперек груди полосками... ― именно так выглядел Ромка, когда он в колонне школьников на перроне ждал заграничных гостей.