Колыбельная

Я спрашиваю у женщины в телефоне.

Я говорю Элен: да, она исчезла где-то на середине лестницы. Жуткая окровавленная голова с хитрой усмешкой.

Женщина в трубке что-то говорит.

И с выбитыми зубами, говорю я Элен. У неё очень расстроенный голос.

Мона пишет с таким нажимом, что фломастер скрипит по бумаге.

По-прежнему не отрываясь от гримуара, Элен говорит:

— Она исчезла. Какие проблемы?

Женщина в телефоне говорит, что такое происходит каждую ночь.

— Пусть позовут священника, чтобы он изгнал бесов, — говорит Элен. Она подносит очередную страницу к свету и говорит: — Скажи ей, что меня нет.

Мона не пишет, а рисует картинку. На картинке — мужчина и женщина, поражённые молнией. Потом — те же мужчина и женщина, размазанные под гусеницами танка. Потом — те же мужчина и женщина, истекающие кровью через глаза. Мозги текут у них из ушей. На женщине — облегающий костюм и много-много украшений. У мужчины синий галстук.

Я считаю — раз, я считаю — два, я считаю — три…

Мона вырывает листок с рисунком и рвёт его на тонкие полоски.

Мобильный снова звонит, и я опять отвечаю.

Прижимая трубку к груди, я говорю Элен, что это какой-то парень. Говорит, у него из душа вместо воды хлещет кровь.

Держа гримуар на свету, Элен говорит:

— Дом на шесть спален на Пендер-корт.

И Мона говорит:

— На Пенден-плейс. На Пендер-корт — отрубленная рука, которая вылезает из мусорного бака. — Она чуть-чуть приоткрывает окно и суёт в щёлку обрывки рисунка. Обрывки мужчины и женщины.

— Нет, отрубленная рука — на Палм-корнерс, — говорит Элен. — А на Пендер-плейс — кусачий призрачный доберман.

Я говорю в телефон, чтобы мужчина на том конце линии не вешал трубку, и нажимаю на кнопку HOLD.

Мона закатывает глаза и говорит:

— Кусачий призрак — в испанском особняке на Милстон-бульвар. — Она что-то пишет у себя в книге красным фломастером, начиная от центра страницы и раскручивая слова по спирали к краям.

Я считаю — девять, считаю — десять, считаю — одиннадцать…

Элен щурится на страницу, которую прижимает к стеклу. Она говорит:

— Скажи им, что я уехала по делам. — Проводя пальцем под бледными строчками, она говорит: — В той семье, которая на Пендер-корт, у них дети-подростки, правильно?

Я спрашиваю у мужчины в трубке, и он отвечает: да.

Элен оборачивается к Моне как раз в тот момент, когда Мона кидает ей в волосы очередную скатанную козюлю, и говорит:

— Скажи ему, что кровь из душа — это самая мелкая из его проблем.

Я говорю: может быть, просто поедем дальше? Мы могли бы объехать ещё несколько библиотек. Увидеть что-нибудь интересное. Какой-нибудь памятник архитектуры. Или живописный пейзаж. Может, ещё раз сходить в луна-парк. Мы вполне можем слегка расслабиться и доставить себе удовольствие. Когда-то мы были семьёй, и мы опять можем стать семьёй. Мы по-прежнему любим друг друга. Разумеется, гипотетически. Я говорю: как вам моё предложение?

Мона подаётся вперёд и вырывает у меня клок волос. Потом вырывает несколько тонких прядей у Элен.

Элен наклоняется над гримуаром и говорит:

— Мона, мне больно.

У нас в семье, говорю я, мама, папа и я — в общем, у нас в семье мы решали почти все споры за партией в парчис[1].

Мона вырывает страницу с красной спиральной надписью и заворачивает в неё каштановую и розовую пряди.

И я говорю Моне, что не хочу, чтобы она повторила мою ошибку. Глядя на неё в зеркало заднего вида, я говорю, что, когда мне было примерно столько же, сколько ей сейчас, я перестал разговаривать со своими родителями. Я не разговаривал с ними почти двадцать лет.

Мона протыкает английской булавкой листок, в который завёрнуты наши волосы.

Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.

Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:

— Привет, папаша, обязательно прочитайте завтрашние газеты. — Он говорит: — Там для вас небольшой сюрприз.

Он говорит:

— Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.

Я говорю, что её зовут Мона. Мона Саббат.

— Мона Штейнер, — говорит Элен, по-прежнему глядя на свет на страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.

И Мона говорит:

— Это Устрица? — Она подаётся вперёд, тянет руку и пытается вырвать у меня трубку. — Дай мне с ним поговорить. — Она кричит: — Устрица! Устрица, гримуар у них!

Отбиваясь от Моны и пытаясь рулить одной рукой — машина при этом виляет из стороны в сторону, — я выключаю телефон.

Глава тридцать шестая

У меня дома. Вместо влажного пятна на потолке — большая белая блямба. На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо шума — полная тишина. Ковёр усыпан обломками твёрдого пластика, разломанными дверями и арматурой. Слышно, как жужжат нити накаливания в электрических лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.

Молоко в холодильнике скисло. Боль и страдания пропали всуе. Сыр посинел от плесени. Фарш посерел в упаковке. Яйца с виду нормальные, но на самом деле нет — прошло столько времени, они просто не могли не испортиться. Все усилия, все горести, вложенные в эти продукты, отправятся на помойку. Все страдания несчастных коров и телят — всё напрасно.