Колыбельная

На кухонном столе — торговый центр, недостроенный наполовину. Даже без коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной стоянки рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стёкла. Крыша и кондиционеры ещё в коробке. Пластиковый пакет с деталями окружающего ландшафта ещё даже не вскрыт.

Сквозь стены — вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно — молчание и тишина.

Включаю телевизор. Какая-то чёрно-белая комедия про человека, который умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.

У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня к спасению.

Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.

По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки железнодорожной станции в подтёках засохшей крови. Развороченная стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал. Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под ногами. Всё, что осталось от моей нормальной жизни.

Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью, по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, чёрный рэп и индийские ситары. На полу передо мной — куски санаториев и киностудий, зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио играет электронный транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и армейских бараков — все в одной куче.

Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и застеклённые крыши, купола и минареты. Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.

После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно — законченность и безупречность.

У меня в компьютере — наброски к последней статье о смертях в колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом.

Всё, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, — что в этом явлении нет никакой системы. Ребёнок может умереть у матери на руках.

Статья не закончена.

Лучший способ потратить жизнь зря — делать заметки. Лучший способ, как избежать настоящей жизни, — наблюдать со стороны. Присматриваться к деталям. Готовить репортаж. Ни в чём не участвовать. Пусть Большой Брат поёт и пляшет тебе на забаву. Будь репортёром. Наблюдательным очевидцем. Человеком из благодарной аудитории.

По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп, переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему утонул «Бисмарк».

Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды и плоские арки, лестничные пролёты и витражные окна, листовую сталь, деревянные фронтоны и ионические пилястры.

По радио играют африканские барабаны и французский шансон, всё в одну кучу. На полу передо мной — китайские пагоды и мексиканские гасиенды, колониальные дома на Кейп-Код, всё вперемешку. В телевизоре гольфист загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов — за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания[2].

Я помню мой самый первый дом: четырёхэтажный особняк с мансардой и двумя лестницами, передней — для хозяев и чёрной — для прислуги. Там были стеклянные люстры с крошечными лампочками, присоединёнными в батарейке. Там был паркетный пол в столовой, который я вырезал и клеил полтора месяца. Там был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который моя жена Джина расписала облаками и ангелами — засиживалась допоздна несколько вечеров подряд. Там был камин с огнём из цветного стекла, подсвеченного мигающей лампочкой. Мы расставили на столе крошечные тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра — расписывала их по краю розами. Это были ночи только для нас двоих, без радио и телевизора, Катрин спала, они казались такими важными, эти ночи. Только для нас двоих — счастливых людей с той самой свадебной фотографии. Тот дом мы делали для Катрин, ей на день рождения — на два годика. Он должен был быть безупречным. Должен был стать доказательством наших талантов. Шедевром, который нас переживёт.