Колыбельная белых пираний

Вера мучилась, честно не зная, что ответить. Проводила дни в вялом густом потоке угрызений совести, который с каждым новым сообщением все усиливался, все ощутимее напирал. Сказать прямо, что «настоящих отношений» у них не получится, поскольку она замужем, казалось ей слишком резко, слишком цинично. Вере не хотелось ранить его своим отказом от дальнейших встреч; она упорно надеялась, что он в конце концов сам откажется от мысли об «отношениях». Но время шло, а он продолжал писать. И Вере не удалось придумать ничего лучше, чем отправить сообщение следующего содержания: «Прости, что не сказала тебе в прошлый раз: у меня ВИЧ».

Это малодушное вранье было для Веры таким же невыносимо мучительным, как и угрызения совести, однако, по крайней мере, оно должно было поставить точку в эпистолярном монологе ординаторского друга.

Но друг не сдавался. Сначала он принялся было закидывать Веру возмущенными фразами про то, что «о таком нужно предупреждать заранее», поскольку презервативы иногда рвутся, да и вообще он запросто мог бы подать на нее в суд. Несколько раз ординаторский друг пытался звонить. А потом неожиданно написал, что в наше время ВИЧ-инфицированные люди могут создавать семьи и рожать здоровых детей и что он готов пойти на определенные жертвы и риски, «раз уж на то пошло». Тогда Вера решила, что он просто сумасшедший, и ей стало до дрожи, до спазматической боли в сердце его жаль. Но ответить ему было нечего.

Впрочем, о Верином замужестве ординаторский друг все-таки узнал. Наверное, от кого-то из общих знакомых. Мало того: узнал он каким-то образом и Верин адрес. И в один промозглый вечер подкараулил ее у подъезда – на мокрой скамейке, блестящей от жидко-голубого фонарного света. Как раз когда Вера возвращалась с Кириллом из магазина.

– Ну что, уже вылечилась от СПИДа? – спросил он совсем не бархатистым, а просто хрипловатым, заплетающимся голосом, насквозь пропитанным крепким алкоголем. При этом довольно громко.

Вера почувствовала мгновенно размноженное сердце, застучавшее одновременно в затылке, в висках, в шее, в животе. Но смысла останавливаться и что-то объяснять не было. Он просто все понял, все откуда-то узнал, и с этим ничего нельзя было поделать. Возможно, это даже было к лучшему. И Вера молча прошла мимо по дорожке из расшатанных плиток, простроченной сбоку сырыми чахоточными кустами. Прошла и проскользнула в подъезд. Кирилл, растерянно постояв несколько секунд, отправился за ней следом. Спрашивать он ничего не стал. Они молча поднялись на свой четвертый этаж, зашли в квартиру и стали выкладывать из пакетов на стол макароны, стиральный порошок, купленное по скидке растительное масло.

С того дня ординаторский друг больше не писал и не пытался звонить. А Вера стала искать себе однократных партнеров за пределами медицинских кругов. Без общих знакомых. Без риска, что потом ее найдут.

Перед Кириллом было нестерпимо, безгранично неловко. Вере даже порой казалось, что ее неловкость оформилась внутри в отдельный орган – склизкий, ноздреватый и непрерывно напоминающий о себе изнурительной ноющей болью. Хотелось существовать бестелесно, просто быть рядом с Кириллом в невесомой, эфирной форме. Истончиться до прозрачности. Но это было невозможно, Вера жила в своем худощавом, но вполне осязаемом теле, наполненном саднящими наплывами болезненности.

И она пыталась ужиться с этим телом, приспособиться к нему, насколько возможно. Чтобы окончательно не тронуться умом.

7

Белые пираньи

– Кажется, он окончательно тронулся умом, – говорит Вера. – На, погляди, что он мне только что написал.

Она протягивает Кириллу телефон с последним сообщением от отца. С необъяснимым, чудовищно абсурдным посланием. Кирилл внимательно смотрит на экран, чуть заметно шевеля губами, и переводит растерянный взгляд на Веру:

– Так ты все-таки ему ответила?

– Нет, конечно! Я же тебе сказала. Не ответила и отвечать не собираюсь. И уж тем более идти на встречу с ним.

– Тогда что это значит? Почему он благодарит тебя за ответ?

В квартире потихоньку настаивается вечер. Вера беспокойно ходит из угла в угол, словно мерит шагами сползающую в полумрак гостиную. От приоткрытой молочно-бежевой двери до нелепой, прижатой к стене тумбы, на которой стоит ваза с полежавшими фруктами. Подбитые яблоки, надрезанная мускатная дыня, шершавые лопнувшие персики, истекающие терпким соком. Вблизи Вера отчетливо ощущает их запах – пронзительный, удушливо-сладкий. Как в морге.

– Понятия не имею, что это значит. Скорее всего, он просто сошел с ума.

– Может, ему очень плохо. И он очень надеется, что ты все же согласишься с ним увидеться… поэтому пытается привлечь твое внимание разными способами, даже такими странными. Чтобы ты хоть что-нибудь ему ответила.

– Бред. Не исключено, что он вообще лежит где-нибудь в психиатрической клинике и развлекается в меру своих возможностей. Ладно. Я собиралась позвонить матери. Вдруг хоть она что-нибудь прояснит во всей этой мутной истории.