Колыбельная белых пираний

Как же им хочется не замечать собственной уязвимости. Скрыть ее от себя и от посторонних глаз. Быть вот такими – яркими, трескучими, расторопными. До краев наполненными жизнью. А ведь и по их души однажды всплывет нечто голодное и острозубое, с самого дна замутненной, непроглядной и непостижимой реки. Всплывет и утащит за собой обратно на дно, и вода сомкнется над головами – коричневатой жидкой молнией патологоанатомического мешка.

Шагая по коридору к лестнице, Вера еще несколько секунд думает, в каком именно виде предстанет это глубинное речное нечто перед регистратурной Любой и ее подругой Настенькой-санитаркой. И тут же вновь погружается в объективную реальность: пока что ей надо проведать тех, для кого это нечто уже всплыло. В виде, например, карциномы простаты.

В двенадцатой палате с такой карциномой лежит восьмидесятитрехлетний Аркадий Леонидович. Еще три дня назад на его месте лежал другой колыбельный, с таким же диагнозом. Когда его выносили, он был похож на достоявшую до марта новогоднюю елку, полностью осыпавшуюся, высохшую до серого скелета. В Аркадии Леонидовиче пока еще остается немного видимой жизни, хотя переливчатая мелодия звучит в Вериной голове вполне отчетливо.

– Как самочувствие? – спрашивает Вера, вплывая в сонную палатную духоту.

Помимо Аркадия Леонидовича, в палате томится мелкорослый худосочный Гоша, слишком молодой для рака мочевого пузыря и все-таки с ним столкнувшийся. Гоше уже сделали трансуретальную резекцию месяц назад, и теперь он пришел на контрольную цистоскопию. Он кажется пластилиновой куколкой, которую случайно смяли, уронили и сейчас всеми силами пытаются пере клеить.

Впрочем, переклеивать Гошу, кажется, получается вполне неплохо: он еще поживет, без рецидивов и метастазов. Стоит сделать пару шагов в сторону его койки, как серебристая колыбельная начинает смолкать, укладываться мягкими волнами на дно затишья.

– Приемлемо, – еле слышно бубнит Гоша, скосив на Веру желтовато-мутные, бульонного цвета глаза.

– Это радует. А у вас, Аркадий Леонидович?

Тот улыбается ужасным пародонтозным оскалом и смотрит поразительно мягким небесным взглядом, слегка размытым, словно лазурная акварель:

– Пока что в наличии.

– Что именно в наличии? – поворачивается к нему Вера.

– Самочувствие. Имеется в наличии.

– Ну так это замечательно.

– Как сказать, Вера Валентиновна. Как сказать.

С легким, чуть щекотным холодком на сердце Вера медленно подходит к его койке. В голове всплывает образ внучки Аркадия Леонидовича, бодрой улыбчивой девушки с треугольником ямочек – на щеках и на подбородке. Она приходила накануне и приводила двух маленьких, таких же улыбчиво-ямочных детей непонятного пола.

Он был так рад их видеть. Так внимательно слушал их необязательную журчащую болтовню. А теперь хочет поскорее покинуть их навсегда…

– Ну что же вы такое говорите! Вы разве настолько от всех нас устали, что предпочли бы…

Вера не договаривает, проглатывает последние слова, тут же отдающие в горле багровым воспаленным жаром.

– Что предпочел бы уйти в мир иной? Если уж честно, я предпочел бы из него не выходить вовсе. Никогда.

– Ну как же так, Аркадий Леонидович… У вас бы не было такой заботливой внучки. И очаровательных правнуков.

Боже, какую чушь я несу.

Он медленно переводит небесный взгляд с Веры на свои красноватые неподвижные руки – мерзнущие даже в жару и напоминающие тонкие ломти мороженого мяса. Затем смотрит куда-то в сторону, в невидимое пространство. Мимо тумбочки со сложенной газетой, покрытой липкими кругами от стаканов; мимо соседа Гоши, мимо шершаво-пепельной стены палаты.

– Это верно, их бы у меня не было. А еще не было бы длинной череды бессмысленных тягот и страданий, через которые я за свои восемьдесят три года прошел. И сейчас не было бы этой изнурительной, нечеловеческой боли.

– Это, конечно, правда, но…

– А чтобы уйти в мир иной, необходима порция новой, дополнительной боли, еще менее человеческой, – продолжает он, улыбаясь в пространство расшатанными коричневыми зубами. – Телесной и душевной. Особенно душевной. Для меня, для Леночки, для некоторых других. Потому что иначе уйти невозможно. Я ведь не могу теперь просто взять и не быть – незаметно и безболезненно, как если бы меня не существовало никогда. Не могу ускользнуть в небытие легко, словно тень, не превратившись при этом в один сплошной мучительный нарыв.