Колыбельная белых пираний

Вера к более активному участию не стремилась. В отличие от деловитого честолюбивого Арсения, явно планирующего открыть собственное агентство недвижимости в обозримом будущем, она довольствовалась отведенным ей минимумом. Вялым потоком однообразных клиентских звонков, однотумбовым матово-сливочным столом. Видимым из окна кусочком двора с полукруглой скамейкой и корявым сухим деревом, покрытым вздутыми болячками. А еще лучше было бы ограничиться потрескавшимся дерматиновым сиденьем пятого автобуса, который ежедневно доставлял Веру до места работы. В автобусе было тепло и дремотно. В нем хотелось ехать до бесконечности, наполняться стремительно летящими мимо улицами и самой мысленно лететь в безмятежный, беспредметный сон, где нет ни боли, ни остро ощущаемой непоправимости. Одни только убаюкивающие видения хвойного леса и дачи тети Лиды и дяди Коли. У Веры не было ни малейшего желания вылезать из этого теплого сна в неуютный непредсказуемый день, в выстуженную кондиционерами явь. Туда, где по идее нужно бороться, проявлять себя, активно толкаться локтями, отхватывать все новых клиентов. И все ради чего? Чтобы впихивать беднягам еще не существующее, фантомное жилье с воображаемым уютом, которого, возможно, никогда и не будет в реальности. Зато точно будет вид на бурую промзону, осыпающуюся ржавчиной и застланную нездоровой прозеленью; будет кафельный безысходный полумрак подъезда – изнанка вожделенной благоустроенности; будет с лязгом открывающийся тесный лифт, в котором молниеносно улетучиваются все мысли о теплом бескрайнем покое.

Нет, бороться за клиентов Вера не хотела.

И, похоже, Верино отсутствие энтузиазма было настолько ощутимо, что «первое время», отведенное ей Элеонорой Васильевной на освоение профессии, стало заодно и последним.

– Мне очень жаль, но эта работа явно не для вас, – уже спустя месяц сказала директриса, сострадающе, чуть ли не скорбно глядя на Веру густо подведенными глазами. – Вы занимаете чужое место.

И Вера вернулась с чужого места на свое, привычное, пропитанное колыбельными смертями. На исходную и одновременно болевую точку своей взрослой жизни. В приемный покой с запахом тревоги и жадно растущим кактусом; в больничные коридоры, залитые густым ярко-желтым светом; в леденисто-голубоватую операционную. Вернулась к пациентам – беспокойным, глубинно стыдливым, готовым сжаться на приеме в комок, в беспомощный эмбрион. И к уже перешедшим линию беспокойства и стыдливости, просто бестелесно лежащим, откинувшим голову на тощую казенную подушку и обратившим к потолку бескровно-острый, словно бумажный профиль.

О Диме Коршунове Вера думала постоянно. Вспоминала момент, когда все вокруг музыкального мобиля с пираньями словно накрылось белым саваном. И когда она трусливо ушла прочь от разбитой витрины, не обернувшись даже издалека.

Поскольку мертвого раздавленного тела она так и не видела, ей хотелось верить, что в тот день Дима Коршунов вовсе не погиб. Просто покалечился. Полежал какое-то время в больнице, возможно, даже в коме, а потом пришел в себя. В течение долгих лет, гуляя по улицам города, Вера тревожно вглядывалась в лица молодых людей, сидящих в инвалидных колясках. Или бредущих на костылях. Но Димы Коршунова среди них не было.

По логике вещей следовало бы искать его в районе того самого магазина детских товаров. Рядом со спортивной площадкой, где он играл в волейбол. Вполне вероятно, что где-то в том районе были его школа, его дом. Но Вера упорно не приближалась к тому роковому, злосчастному месту. Обходила его за два километра – словно ноги отказывались нести ее туда. При одной мысли о возвращении к тому самому магазину внутри Веры все отчаянно сопротивлялось, а в жилах возникала острая саднящая щекотка. Будто Вера стояла на подоконнике двадцать пятого этажа, и у самых ее ног пролетали крошечные, с булавочную головку машины.

Вере было слишком стыдно и страшно возвращаться туда вновь. Сложно сказать, что именно она боялась увидеть на месте несчастного случая – после стольких-то утекших с того момента дней. Но страх был жгучий, звериный, намертво сжимающий брюшные мышцы.

«В конце концов, – думала Вера, – если Дима Коршунов и правда выжил, он вряд ли проведет остаток жизни в своем микрорайоне. Так или иначе он должен когда-нибудь появиться в других частях города».

Но он не появлялся.

И тогда Вера решила для себя, что он просто уехал. Куда-нибудь очень-очень далеко. Например, туда, куда она сама хотела одно время отправиться. К мутным амазонским водам. Он уехал, чтобы прийти в себя подальше от родного города, резко ставшего ненавистным после того страшного случая. Подальше от сочувствующих лиц знакомых. Уехал, чтобы спокойно оправиться от ледяного дыхания смерти, прошедшей в миллиметре от него. И начать жить с чистого листа.

И теперь Дима Коршунов припеваючи живет где-нибудь в окрестностях Манауса. Возможно, немного хромает на левую ногу, а на виске у него извивается выпуклый розоватый шрам. А в целом – он вполне доволен жизнью.