Колыбельные пьесы для чтения

– А-а, так тебе, наверно, в академию надо пойти. Он там, наверно, работает.

– Где же эта Академия? Как туда пройти?

– Выйдешь, – отвечают, – пройдешь налево через дворы и потом направо повернешь. Там и Академия.

Прихожу в Академию. Спрашиваю. И там такого не знают!

– Да не может быть! – говорю.

Они же опять:

– Нету! Нет у нас такого!

А рядом мужчина стоял, слушал меня. Я ему рассказала все, как было. Он священником оказался, только без облачения, в простой одежде. Пошел куда-то, приносит икону. Спрашивает:

– Он?!

Смотрю:

– Он! Он, батюшка!

А это, оказалось. Целитель Пантелеймон был!

– Ну, теперь, – говорит батюшка, – ты должна пойти в Лавру и заказать сорокоуст.

Хотел он сказать, что на год должна заказать, да видит, что денег-то у меня столько нет. Заказать на четыре месяца велел.

Вот и отдала я долг Целителю Пантелеймону. А операцию так и не пришлось делать. Уж тридцать шесть лет с тех пор прошло, десятый десяток живу. Слава тебе, Господи! Слава тебе!

Вот так я проверила! Ох, батюшки! Чуть не проехала, дура старая!

Бабуля засуетилась, схватила свою сумку и засеменила к выходу.

Николай: — Смешная … Посмотрел в окно. Ну, бывай. Телефон мой у тебя есть, адрес тоже. Звони, заходи. Да и Новый год, Рождество не за горами. Думай! Может, вспомним годы молодые…

Василий: – Что ж, может, и вспомним. Правда, надо подумать. Валентине привет и скажи, что за мной должок – бутылка шампанского. Карпов ведь тогда проиграл Каспарову… А жаль…

Николай: – Еще как жаль! Каспарову, наверно, ферзём в голову кто-то заехал и он на этом ферзе в политику сполз. Будь здоров!

Двери смыкаются. Трамвай идет дальше.

Разговорчивый подсаживается к Мрачному и продолжает свой рассказ.

Разговорчивый: — Так вот. Из-за неё, этой голой правды, даже автомобиль начинает трястись, или дорога становится горбатой и ребристой.

Привыкли ведь люди ездить на ровных шарикоподшипниках. А тряски и вибрации механизмам и людям противопоказаны.

А тут я усаживаюсь в автомобиль и начинаю работать вибростендом, вызывать непропорциональную душевному спокойствию тряску.

Начну, к примеру, про американцев, так некоторые начинают даже коростой нервной покрываться – так им обидно про американцев такое слышать. Про китайцев заведу – желтизна на лицах возникает аномальная.

Разговорчивый: – (То встаёт, то садится)) Один друг мой, после такой поездки, в баню перестал приглашать. Вернее, перестал обещать пригласить. Пока строил – приглашал. Построил – перестал приглашать.

Вызвал я себя на суд общественности и, как положено было раньше советскому человеку, пропесочил себя по всем статьям давно несуществующей Конституции. Вынес резолюцию о Беловежских во мне соглашениях. Так, мол, и так. Немедленно пересмотреть. Исправить. Войти в границы. Быть достойным.

Так вот. Стал я прислушиваться к происходящим во мне процессам, исходящим из пунктов резолюции.

Патриот во мне стал говорить о том, что документа по Беловежским соглашениям не сохранилось. Говорят, что в библиотеке американского Конгресса, возможно, можно найти, если запросить.

Внутренний либерал стал доказывать необратимость новой моей конституции. Она зависит от возраста, но не зависит от пола, которых теперь обнаружено – представьте! – уже целых пять! А скоро найдётся ещё парочка.

От такого внутреннего раздрая я чуть совсем не опупел и написал письмо батьке Лукашенке.

Кондуктор: — Обводный канал!

Разговорчивый: – Вот, мол, Батька, стоит у меня на даче минский холодильник 1962 года рождения и работает хорошо. Правда, сильно морозит, потому что термопара в нём слиплась со временем, как наши народы слиплись в своём культурном единстве. Поэтому считаю, что наша дружба не помешает мне преодолеть внутренние противоречия и раздвоенность мою. Мол, все мы живём на острове Евразия. Наш общий рынок победит и происки Збигнева Бжезинского (его корни, между прочим, тоже на нашем острове остались) и иных недружественных академиков и сольются в один хороший гимн человеческой цивилизации.