Колыма

– Максим, у тебя кожа чистая и гладкая, как у ребенка. Мне и моим людям это кажется позорным. Где твои преступления? Где те вещи, что ты совершил? Я не вижу ни следа их. На тебе нет никаких отметин. Я не вижу, где на тебе отпечаталась твоя вина.

Фраерша подошла к нему еще на шаг, так, что их тела почти соприкасались.

– Я могу дотронуться до тебя, Максим. А вот если ты коснешься меня хоть пальцем, тебя убьют. Моя кожа так же неприкосновенна, как и моя власть. И твое прикосновение станет для меня оскорблением и позором.

Она прижалась к нему всем телом и прошептала:

– Через семь лет настал мой черед сделать тебе предложение. Лазарь остался на Колыме, он работает на золотом руднике. Власти отказываются освободить его, ведь он – священник. А священники снова впали в немилость, ведь теперь нет войны, которую государство хотело бы восславить. Ему заявили, что он отсидит от звонка до звонка – все двадцать пять лет. Я хочу, чтобы ты вытащил его на волю. Я хочу, чтобы ты исправил то зло, которое причинил.

– У меня нет таких возможностей.

– Зато у тебя есть связи.

– Ты убила патриарха. Власти винят тебя в смерти еще двух бывших агентов, Николая и Москвина. Они не станут вести с тобой переговоры. Они никогда не отпустят Лазаря на волю.

– Значит, тебе придется придумать, как освободить его самому.

– Прошу тебя – если бы ты обратилась ко мне с такой просьбой еще неделю назад, тогда я, наверное, смог бы тебе помочь. Но после того, что ты натворила, это совершенно невозможно. Послушай меня. Для Зои я готов сделать все, что угодно, все, что в моей власти. Но я не могу освободить Лазаря.

Фраерша подалась к нему и прошептала:

– Помни, я могу прикасаться к тебе, а ты не смеешь дотронуться до меня.

И с этими словами она поцеловала его в щеку. Сначала ее губы нежно коснулись его кожи, но потом она впилась в нее зубами, вонзая их глубже, пока не прокусила ему щеку до крови. Боль была невыносимой. Лев едва сдержался, чтобы не оттолкнуть ее, – но ведь, если он коснется ее, его убьют. Ему не оставалось ничего, кроме как стоически терпеть. Наконец Фраерша разжала зубы и отстранилась, с восхищением разглядывая кровавую отметину.

– Максим, у тебя появилась первая татуировка.

Облизнув его кровь с губ, она добавила:

– Освободи моего мужа, иначе я убью твою дочь.

Три недели спустя. Западная часть Тихого океана. Территориальные воды СССР. Охотское море. Плавучая тюрьма «Старый большевик»

7 апреля 1956 года

Стоя на палубе, офицер Генрих Дувакин зубами натянул на руки шерстяные варежки. Пальцы у него окоченели и потеряли всякую чувствительность. Перед тем как надеть варежки, он подышал на них и потер руки, пытаясь восстановить кровообращение. Под укусами ледяного ветра лицо у него омертвело, а губы посинели. Даже волоски в ноздрях – и те замерзли, и, когда он ковырялся в носу, они ломались, словно крошечные сосульки. Впрочем, подобные неудобства не доставляли ему особых хлопот, поскольку на голове у него красовалась шапка-ушанка на оленьем меху, сшитая со всем тщанием и пониманием того, что жизнь человека, который будет носить ее, зависит от качества работы. Три ее отворота прикрывали ему уши и затылок. Наушники, завязанные под подбородком, придавали ему вид ребенка, которого закутали в теплый мех, чтобы уберечь от холода, а мягкие черты его лица лишь усиливали это впечатление. Соленый морской ветер не сумел покрыть сетью морщинок его гладкую кожу, а пухлые щеки упорно сопротивлялись недосыпанию и плохой пище. На вид Генриху не давали его двадцати семи лет, и подобное впечатление физической незрелости сослужило ему дурную службу. Работа требовала он него злобности и умения внушать страх, а он оставался мечтателем, малопригодным для службы на борту печально известной плавучей тюрьмы «Старый большевик».

Размерами не больше двухпалубной экскурсионной баржи, «Старый большевик» оставался рабочей лошадкой. Некогда бывший океанским пароходом голландской постройки, в тридцатые годы он был куплен советскими органами госбезопасности, которая переоборудовала его для своих целей и дала ему новое имя. Первоначально он предназначался для импорта колониальных товаров – слоновой кости, остро пахнущих специй и экзотических фруктов, – а сейчас перевозил людей в самые страшные лагеря трудовой исправительной системы ГУЛАГа. Ближе к носу располагалась четырехэтажная надстройка, в которой находились кубрики и жилые каюты экипажа и охраны. На самом верху надстройки возвышался ходовой мостик, откуда управляли кораблем капитан и его экипаж, державшиеся особняком от тюремных охранников и старательно закрывавшие глаза на то, что творится на их корабле, делая вид, что это их ни в коей мере не касается.

Открыв дверь, капитан вышел на крыло мостика, глядя на остающуюся за кормой полоску вспененной воды. Он помахал рукой Генриху, стоявшему внизу на палубе, и крикнул:

– Все чисто!