Колымские рассказы

— Не знаю… — с сомнением сказал Веревцов. — Холодно будет.

— Мы будем топить, — уверял Алексеев. — Вот увидите… Я открою! — просительно сказал он.

— Ну, как хотите! — нерешительно согласился Веревцов.

Он посмотрел кругом себя, и ему действительно показалось, что в юрте очень темно.

Алексеев вооружился топором и принялся очень искусно отбивать ледяные наслоения на окне, стараясь не потревожить льдины, наложенной снаружи. Раздражительное состояние его заметно утихало.

— Скажите, голубчик, — сказал он, останавливаясь на минуту и поворачиваясь к Веревцову. — Они ведь не ходят к вам ночью?..

— Ночью все спят! — возразил Веревцов. — Никто не ходит.

— А если придут, так вы их пустите? — настаивал Алексеев. — Не пустите, да?

— Никто не придет ночью! — повторил Василий Андреич. — Ночью все спят…

— Ну, так мы с вами заживем! — заговорил Алексеев уже весело, опять принимаясь за топор. — Вот увидите!.. Я буду вам помогать. Я умею работать!.. Вы что теперь работаете, Василий Андреич?

— Хорошо! — одобрительно сказал Веревцов. — Вот, теплее станет, будем водопровод устраивать.

— Водопровод? Чудесно! Проведем домой воду, и не нужно будет ходить на реку…

В борьбе с призраками Алексеев перестал обращать внимание на действительность, и предприятие Веревцова, давно известное всему городу, представлялось ему, как совершенно новое.

— Но для этого, — возразил Веревцов, — а для того, чтобы огород поливать.

— А, это еще лучше! — с искренним восхищением воскликнул Алексеев. — Огород разведем, сад, цветники… водопроводы собственные устроим. Пусть они увидят, как мы умеем жить!.. Знаете что, голубчик? — прибавил он, управившись с окном и критическим взглядом окидывая убранство юрты. — Надо бы здесь убрать немножко.

— Что убрать? — удивился, в свою очередь, Веревцов. Ему казалось, что чистота и порядок в юрте совершенно удовлетворительны.

— Мало ли что! — ответил Алексеев осторожно. — Пол вымыть, стены выскоблить, вот этим вещам свое место найти…

Он указал на кучу разрозненных столярных и слесарных инструментов, сложенных в полуизломанном деревянном ящике у изголовья кровати.

— Вот вы увидите! — продолжал он. — Мы здесь зеркало повесим, — указал он место на стене. — У меня есть зеркало. А здесь календарь. У вас есть календарь, Василий Андреич?

— Вот календарь, — указал Веревцов на маленький пакет грязных бумажек, прибитый над изголовьем постели. — Только очень маленький.

— Ничего! — успокоительно сказал Алексеев. — А какой сегодня день? Воскресенье? — спросил он, приглядываясь к календарю.

— Да, воскресенье, — подтвердил Веревцов. — День воскресный.

— А к вам не придут гости? — спросил Алексеев, внезапно припоминая. — Они к вам ходят, кажется, по воскресеньям… Сегодня тоже придут, да?..

— Не знаю, — правдиво ответил Веревцов. — Может быть, и придут.

— Зачем? — заговорил Алексеев, снова приходя в возбужденное состояние. — Не нужно! Голубчик! — прибавил он просительно, немного успокоившись. — Пойдите к ним и скажите, пусть они не ходят. Нам их не нужно… Пожалуйста пойдите!

— Как же я оставлю вас одного? — нерешительно спросил Веревцов. С самого утра он думал о том, что не успел поблагодарить Ястребова за его колоды.

— Одного?.. — повторил с удивлением Алексеев. — Одному мне хорошо. Лишь бы те не приходили. Пойдите, голубчик, удержите их пожалуйста! А я, пока вы ходите, приберу немного, — продолжал он вкрадчиво. — Увидите, как хорошо будет!.. Только вы пойдите…

Он сам подал шапку Веревцову и тихонько толкнул его к двери.

Дневная заря стала уже склоняться к западу, — знак, что после полудня прошло два или три часа. Мороз был гораздо слабее вчерашнего. С западной стороны по небу стлались легкие облака, располагаясь венцом, как лучи сияния. На реке помаленьку начинался ветер. Оттуда налетали первые слабые порывы, принося с собой струйки сухого снега, сорванные с отверделых сугробов и речных заструг.

Ястребов жил по другую сторону изгороди, на так называемом «Голодном Конце». Это была небольшая слободка париев, обособившаяся от города. В центре ее стояла больница в виде безобразной юрты, наполовину вросшей в землю. Порядки этой больницы были еще уродливее ее наружности. В нее принимались только самые тяжкие больные, насквозь изведенные дурной болезнью[20] или проказой и брошенные родными на произвол судьбы. Избушки, окружавшие больницу, относились к ней, как подготовительная ступень, но пока человек имел силу ходить на ногах и вылавливать немного рыбы на пропитание, он считался здоровым.

По дороге к Ястребову Веревцову пришлось проходить мимо больницы. Больничный служитель Ермолай — с перекошенным лицом и глазами без ресниц — разговаривал с человеческой головой, слегка высунувшейся из-за полуоткрытой двери. Голова была вся обмотана тряпками; только огромные глаза сверкали, как из-под маски, лихорадочно воспаленным блеском.

— Скажи вахтеру, — шипела голова чуть слышным, слегка клокочущим шепотом, — третий день не евши… С голоду помираем…

— Вахтер еду себе забрал! — об’яснил Ермолай с эпическим спокойствием. — Больным, говорит, подаяние носят… Будет с них!..