Колымские рассказы

Калнышевский, с красивым, но усталым лицом, большими бледноголубыми глазами и окладистой русой бородой, защищал обвиняемый век на статистической почве. Статистика была его страстью. Он запоминал целые столбцы цифр, даже самых ненужных, по преимуществу из календарей, так как другие статистические издания не доходили до Колымска. Спорить с ним было трудно, так как он быстро переводил вопрос на почву подсчетов и забрасывал противника числовыми данными. Он мог сообщить точные размеры земледелия и промышленных производств даже в вассальных княжествах Индии и в мелких султанствах Борнео. Он заставил Банермана перебрать государство за государством и уже успел оттеснить его в Испанию, на крайний юго-запад Европы, но Банерман ни за что не хотел сдаваться.

— Что такое Испания?.. — настаивал он. — У ней даже колоний почти не осталось, — только Куба и Филиппинские калачи!..

— Какие калачи? — с любопытством спросил Черномор, сдававший карты. — Филипповские?

Он не слушал спора, но долетевшие слова невольно привлекли его внимание.

— Филиппинские острова! — поправился Банерман со сконфуженным видом. Он страдал припадками афазии, в особенности неожиданные ассоциации идей заставляли его произносить совсем не те слова.

— Го-го-го! — пустил Полозов густо и громко. — Опять банерманизм!.. это еще лучше сегодняшней бороны!..

Полозов жил в одной избе с Банерманом, и не дальше как сегодня утром Банерман, желая попросить гребенку, чтобы расчесать бороду, попросил у него кратко «борону».

— Молчи, дурило! — огрызнулся Банерман. — Сапожник, знай свои колодки! — прибавил он не без язвительности, указывая на карты, разбросанные по столу.

— Ах ты, образина! — воскликнул Полозов, протягивая мохнатую десницу и делая вид, что может схватить сожителя за шиворот. — Нахалище ты этакий!

Даже слова он любил употреблять в увеличительной форме.

Банерман схватил вилку и без дальних церемоний ткнул ею в протянутую руку.

— Не лезь! — угрожающе предупредил он. — Ты — Мишанька![21] Дурилище ты этакий! — прибавил он в тон Полозову. — Отвяжись без греха.

Черномор сразу пошел пятью картами.

— Ты — дурак! — воскликнул он торжествующе. — Я выиграл!.. — Это была первая, игра, выигранная им за этот вечер.

Полозов нахмурился и зевнул.

— Ну, довольно! — сказал он, отодвигая скамью и вытягивая свои длинные ноги из-под стола. — Сколько за тобой конов, Черноморище?

— Тысяч семьсот двадцать, — полумашинально вставил Калнышевский в самую средину испанских статистических цифр. — Тысяча семьсот двадцать игр! — повторил он, видя, что собеседники не понимают и принимают эту новую цифру также за испанскую.

Игроки, по его предложению, вели точный счет выигранным и проигранным партиям, но и здесь он помнил итоги лучше всех.

Маленький человек сделал кислое лицо.

— Одну отыграл! — сказал он не без задора. — Потом еще отыграю…

— Никогда ты не отыграешь! — смеялся Полозов. — Помни, хоть по пятаку за штуку — это сто рублей.

— Меньше ста рублей, — поправил Калнышевский. — Восемьдесят пять рублей и девяносто пять копеек, — прибавил он, подумав с минуту.

Игра была безденежная, но, чтобы уязвить Черномора, требовалось так или иначе перевести проигрыш на деньги.

Хозяйка усадила Веревцова на лучшее место, у самовара, и тщательно старалась заставить его что-нибудь с’есть. Но Василий Андреич был непоколебим.

— Я пообедал дома, — повторил он на все соблазны. — Дайте лучше Полозову.

Огромный Мишанька на скудной пропадинской пище вечно чувствовал себя впроголодь, но он скрывал свою прожорливость, как порок, и никогда не позволял себе переходить общую норму.

Он посмотрел на Веревцова с упреком и, отрицательно мотнув головою, отошел к камину и принялся греть руки у огня.

— Отчего так поздно? — спросил Калнышевский.

Посещения Веревцова ценились, и если его долго не было в урочное воскресенье, всей компании как будто нехватало чего-то…

— У меня Алексеев, — кратко об’яснил Василий Андреич, — в юрте остался, не хочет в гости итти.

Наступило непродолжительное молчание.

— Он мне сегодня чуть голову не разбил, — сообщил хозяин так спокойно, как будто ценил свою голову не дороже яичной скорлупы. — Миской швырнул… Хорошо, что я отскочил, — прибавил он, принимаясь опять за подпилок. — Миска-то медная, край такой острый, на косяк налетела, дерево как ножом разрезала.

— Я его покормить хотела, — пояснила хозяйка, — а он всеё миску, да и с супом, Николаю Ивановичу в голову бросил… Так ничего и не поел! — закончила она со вздохом.

Повидимому, она больше всего жалела о том, что Алексеев остался без супу.

— Все от безделья! — заявил Банерман сентенциозно. — Живет один, занятий нету… Вот и отыскивает себе что-нибудь, чтобы внимание занять.

— Пускай он у меня поживет, — кротко сказал Веревцов. — Может, научится и в обществе жить.

— Бедняжка! — воскликнула хозяйка. — Пускай хоть отдохнет. Совсем измаялся.

— Только знаете, — продолжал Веревцов, застенчиво улыбаясь, — он просит, чтобы гости не ходили. В воскресенье, значит, у меня нельзя…

— Это жаль! — сказал Банерман. — Мы привыкли уже у вас.