Колымские рассказы

— Пойдем назад, — тихо сказал он, не выпуская руки Хаспо. — Сыро на дворе.

Дверь поднялась и опустилась. Солнце медленно поднималось на небеса, скот разбредался по болоту. Пара гусей низко протянула над болотом и улетела на реку. Летняя идиллия продолжалась в своей спокойной простоте, сменяя один день другим, столь же мирным, прекрасным и плодотворным.

Было опять лето. Время выдалось такое ведряное и теплое, что урочевские луга обсохли, и даже по болотам повсюду зазмеились тропинки. Трава выросла вольно и пышно. Комара было мало, скот спокойно от’едался на пастбище, и коровы ежедневно приносили домой полный удой. Год снова обещал выйти легкий и обильный, на добрую память благодарному жителю.

Александр Никитич косил сено на своем участке луга, примыкавшем к усадьбе. Он вышел на работу с раннего утра и уже успел скосить целое море травы, но продолжал свое дело с тем же неослабным усердием. Коса плавно рассекала воздух и описывала широкий полукруг, срезывая под корень стройные ряды зеленых стеблей, которые мягко ложились друг на друга, складываясь в низкий вал и обнажая прямую, словно подбритую дорожку прокоса. Косьба шла так быстро и успешно, что якуты, случайно проходившие мимо, каждый раз одобрительно крякали, и можно было полагать, что эта энергическая работа повысит их уважение к русской долгоносой косе больше, чем все уговоры Кирилова. Александр Никитич был в той же кожаной одежде и без шапки, но лицо его загорело и обветрилось и покрылось здоровым румянцем. Его тело теперь казалось свитым из крепких и сухих мускулов и двигалось быстро и легко.

Татарское происхождение выступило еще яснее прежнего, но теперь он напоминал не кудесника, а степного пастуха, крепкого, как корявые вязы, растущие по глухим степным балкам. Глаза его смотрели бодро и уверенно. Прежнее человеконенавистничество исчезло без следа, и Александр Никитич в своем новом положении чувствовал себя другим человеком.

Хаспо была тут же. Она сидела в тени первобытного навеса, устроенного из палатки, наброшенной на две жерди, и кормила маленького трехмесячного ребенка, смуглого телом и лицом, но с тонкими светлыми льняными волосами. Она не отставала от Кирилова ни на шаг и на этот раз гребла сено, отрываясь только для того, чтобы покормить младенца.

Минувший год прошел спокойно и счастливо. Во избежание пересудов Хаспо сначала жила в своей пристройке, но Александр Никитич просиживал там большую часть своего времени и неохотно возвращался в свой большой и пустой дом. Впрочем, как только определилась надежда сделаться отцом, Кирилов решил действовать открыто и перевел Хаспо к себе. Это случилось осенью, и через месяц Хаспо была полной хозяйкой в доме Кирилова. Долгая зима, которая служит периодом спячки и смерти для северной природы, была временем расцвета для простодушной якутской девушки, которая неожиданно достигла венца своих желаний. Хасно выросла, похорошела. Она работала теперь вдвое больше прежнего, и время от времени Кирилов внезапно замечал, что для него самого не остается никакого дела около его сложного домашнего хозяйства. В отличие от прежнего времени молодая женщина обнаруживала искреннее желание приспособиться ко всем вкусам своего друга, и, между прочим, ему уже не нужно было сторожить каждое утро, как она моет руки перед подоем.

Александр Никитич тоже окреп и поздоровел. Не находя работы дома, он постепенно стал делать экскурсии в лес, рубил дрова, перетащил свои рыбные запасы с речного берега. Он с удивлением заметил, что его зрение исправилось, и теперь при записях наблюдений ему не приходилось по нескольку раз нагибаться к книжке, чтобы регулировать неправильные, прыгающие очертания своих письменных знаков.

К средине зимы, как обыкновенно, работа замерла. Было так холодно, что жители Урочева не отходили далеко от дому и отсиживались в своих жилищах вместе с коровами и телятами, потребляя дрова, мясо и сено, навезенное с осени. Кирилов, у которого стало совсем мало дела, невольно взялся за книги. Хаспо сначала надулась и даже чуть не расплакалась, а потом решительным тоном об’явила, что хочет учиться грамоте.

Грамота в ее глазах была главным признаком, отличающим культурных пришельцев от полудиких туземцев.

«Научусь хоть немного — думала она. — Небось, и те женщины не все знают. Все-таки я хоть немного разбирать стану».

Много труда и терпения вложил Кирилов в свое новое, педагогическое дело. Хаспо не знала ни слова по-русски, и все обучение поневоле производилось на туземном наречии.