Колымские рассказы

К несчастью, у Кирилова не было ни одной якутской книги, и ему пришлось пустить в ход один из томов истории Гиббона, как наиболее легкую из книг его библиотеки. Он написал в Колымск, прося прислать ему с оказией азбуку и «Родное слово». Одновременно с этой просьбой ушла другая, официальная — о разрешении поселенцу Александру Никитичу Кирилову вступить в брак с родовичкой Мятюжского наслега[25], Матреной Спиридоновной Кобылиной, по местному прозванию Хаспо. Через два месяца, когда книги, наконец, пришли, Хаспо уже умела немного разбирать буквы. Детские книги, впрочем, не принесли ей много пользы. Они были наполнены упоминаниями о жатве хлеба и сборе фруктов, о соловьях и курах. Все это были явления непонятные для северянина и знакомые только по имени даже грамотеям русского племени. Когда Кирилов пробовал переводить русские слова на туземное наречие, они вносили только смятение в понятия дикарки. Наконец Хаспо перестала вникать в сущность непонятных описаний и, не мудрствуя лукаво, сосредоточилась на внешнем процессе чтения. Мало-по-малу, путем бесчисленных разочарований и неудач, руководствуясь скорее чутьем, чем об’яснениями Кирилова, она достигла того, что выучилась складывать короткие слова. Теперь она старалась об’яснять их по-своему, путая и переставляя буквы, чтобы придать им якутский смысл. Дорога, например, превращалась у нее в «догор» — приятель; «соха» звучала, как «саха» — якут; «кулак» напоминало якутское «кулгак» — ухо.

Кирилов чувствовал себя, как человек, который падает во сне в глубокую яму и вдруг просыпается на своей постели в полной безопасности. Он как будто переродился и смотрел другими глазами на окружающих людей и на весь мир. По временам к нему приходило радостное, нервное, немного экзальтированное настроение, какое бывает у людей, выздоравливающих от тифа. Он разбил вдребезги мрачную философию самоотрицания свободной воли и из осколков ее успел сложить новую систему, кроткую и простую, как ранние упования его собственного поколения.

Кирилов не уничтожил письма к Лукьяновскому, написанного в ту памятную ночь. Через четыре месяца, с той же зимней почтой, которая увезла его прошение о браке, он отослал по назначению и письмо. В конце письма был приложен новый листок.

«Ты видишь, я не ушел, — писал Кирилов, — или, лучше сказать, вернулся. Одинокая тоска ударила мне в голову, как тяжелая болезнь, но природа-мать в своей неистощимой доброте нашла простое, сильное и радостное средство, чтобы излечить меня и спасти от гибели. Можно итти против общества, но нельзя безнаказанно итти против природы. Можно отречься от жизни и умереть за идеал. Но для того, чтобы жить для идеала, нельзя оставаться чужим и нужно брать свою долю в радостях, надеждах и стремлениях человечества. Вычеркни то, что я написал о бессилии добра накануне великого перелома моей жизни. Я больше не чувствую себя одиноким, я ощущаю себя звеном в великой цепи мироздания, которая проходит сквозь мою жизнь и мое тело и которая развивается, как спираль, и постепенно восходит вверх, к счастливому и светлому будущему. Только теперь я научился сознавать себя человеком в великом и малом и почувствовал, что окружающие меня люди действительно мои братья в своей силе и в своей слабости, которые требуют всего моего терпения и всей моей любви.

Сознание бытия есть счастье. Природа и человеческая жизнь одинаково значительны и интересны, и я желал бы жить вечно, чтобы наслаждаться красотою природы и быть ненасытным актером и зрителем всемирно-человеческой драмы, которая развивается на земле».

Иркутск, 1898 г.

Коронация в Колымске

(Из воспоминаний)

Колымская эпопея есть только небольшая часть огромной и трагической ссыльно-каторжной истории. Но в своем роде она необыкновенно характерна. Фантастическая страна, заброшенная где-то на крайнем севере, почти за пределами Азии, имела свои особые нравы и даже преимущества. В Колымске был предел, дальше итти было некуда, разве топить людей в полярном море. И этот географический предел русского царства отчасти уже находился за пределом власти русского правительства. Ибо даже его бесконечно длинные лапы, ветвистые, как у осьминога, не хватают так далеко, за двенадцать тысяч верст. Или если и хватают, то северная зима отмораживает им концы щупальцев и лишает их осязания.

Колымская ссылка отчасти была самоотрицанием. Еще один шаг — и можно было попасть в Америку. Пора описать эти удивительные условия без недомолвок и без сокращений и поставить некоторые точки над политическими i. Я передам здесь один небольшой эпизод во всей его неприкосновенности, только изменив имена тех, кто еще жив и здравствует.