Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Ну, Славка, — кричит она в трубку, — тебя не поймешь, шутишь ты или правду, честное слово!

— А что тут понимать, на втором этаже сразу налево первая дверь, жмите!

Пошел за цветами, киоск тут же, внизу. Спускаюсь по лестнице, говорю: так, мол и так, за цветами, придут ко мне — пусть подождут.

— Хорошо. Не желаете — вот есть два билета на «Деревянных коней», это случай, вам повезло, — говорит дежурная.

— В музей? Спасибо. Плачу деньги — один билет оставьте себе.

— Да нет, это в театре, премьера. Говорю, вам повезло.

— Еще раз, — говорю, — спасибо вам. — Вежливо, как полагается, по-людски.

Вернулся с цветами. Смахнул с новых коричневых туфель капельки от дождя носовым платком — а чем больше? Протопал в номер. В вазу с узким горлом, как у журавля, втиснул красные гвоздики — прекрасные, дед, цветы, особливо вечером, когда немного притухнут. На Диксоне таких нет…

Тут и Ираида с Юрием Дормидонтовичем нарисовались. И началось, понимаешь, будто мы только сейчас встретились, — объятия, Ираида даже чмокнула.

— Ну, брат, хоромины у тебя тут, да и самого не узнать — академик, и все тут!

Разглядывают меня, как лошадь на манеже. Тут уж я и снивелировал их: Юрий Дормидонтович все тот же, разве только брюшко стало опупком, про Ираиду и говорить не приходится — видная женщина.

Сели за стол, а Ираида, чувствую, еще кого-то ждет и все восхищается. Я, конечно, наливаю, угощение поближе, не стесняйтесь, гостеньки дорогие, вот икра, да берите ложкой, под коньяк пойдет, чего там размазывать…

В это время и билеты мне принесли, у Ираиды глаза закатились:

— С ума можно сойти, «Деревянные кони» Абрамова? Нет, Вячеслав Иванович, ну тебя, хватит испытывать, признавайся, кто ты теперь?

После третьего фужерчика начинаю «признаваться»:

— За орденом, — говорю, — приехал, вызвали вот… — Дернуло же меня!

— Героя, Слава, да?! — вскрикнула Ираида. — Я так и знала!

Подхватились оба, целуют, аж стол поехал по навощенному полу. Тут и меня уж подмыло.

— Это еще не все! — а что «не все» — с ходу и не придумаю. — Выпьем лучше шампанского!

— Юра, я же тебе говорила, — без умолку щебечет раскрасневшаяся Ираида. — Ну, Славка, ты просто гений, я не знаю! Понятно теперь, почему побрезговал друзьями, даже не поужинал, остановился вот в гостинице. Нехорошо, Слава, зазнаваться. Повезет людям, а они уж за облаками, своих близких не замечают. А ведь когда-то, можно сказать, одной семьей жили, помнишь? Эх, Слава, Слава, Тамарка-то хоть знает? Вот, поди, локти грызет, напишу я ей, пусть потерзается, такого парня…

— Не лезь в чужие дела, — придерживает Юрий Дормидонтович, — сами не глупее нас, разберутся.

— Да много ты понимаешь, — воспламенилась Ираида. — Пусть ее! Мы когда узнали, я ей первая выговорила. Обиделась. Вот и пусть теперь!

— Пишет, значит, Тамара-то?

— Да ну ее, брось! Ох, до чего же ты, Слава, обрадовал нас, свой ведь ты нам, как родной!

Юрий Дормидонтович наполнил рюмки.

— Давайте за безупречную дружбу, за такую, где нет туч, и ему, и Тамаре, и сыну пусть будет хорошо…

Красиво говорил. Мы даже встали, зазвенели бокалы.

— А я считаю — ну ее к богу, Слава. По-моему, у них не все в порядке, — шепотом мне на ухо Ираида. — Мы тебя здесь женим на москвичке, с квартирой, да за такого любая…

И тут, знаешь, надоела мне вся эта бодяга, стало вдруг не по себе, грустно и противно, просто сил нет.

— Что с тобой, на тебе лица нет, — даже Ираида заметила. Не помню, что я сказал — устал, что ли, только они засобирались, и вовремя, не то бы…

— Приляг, милый; Юра, не видишь, человеку надо помочь, сними с него пиджак. Переволновался, столько сразу свалилось!

Я сгреб в бумагу конфеты ей, ему сунул в карман коньяк. Юрий Дормидонтович еще пытался поцеловать меня мокрым ртом.

Но мне, дед, было по-настоящему плохо. В тот вечер хватил еще и радикулит. Несколько дней я не мог подняться. И все переживал. Думаешь, из-за чего? Придумал «героя», теперь хоть провались сквозь землю. Ну, думаю, вот узнают на Диксоне, кого я из себя в Москве строил… Позор!

Славка дочистил картошину, неуклюже поднялся с полу, отряхнул от очисток штаны, налил пива.

— Да, Вячеслав Иванович, страшное дело.

От картошки першило в горле, и я тоже потянулся за стаканом. Потом вымыл очищенные клубни и ссыпал в кипящую кастрюлю. Мы присели к столу.

— Но живешь ты, дед, доложу я тебе, знатно — тут тебе и вода, и светло, и тепло, и мухи не кусают.

— Давай «московской», под огурчик, — предложил я.

— Разве только за встречу, не идет белая, печет все внутренности.

— Не идет — не пей.

— Черт бы ее пил, если бы не нужда. — Выпили, похрумкали огурчиком. На столе мясо, колбаса, рыба — и не притронулись — ждем картошку.

— Суп будешь?

— Плесни маленько. Пива тоже выпью, а водку не буду, честно, дед, не могу.

— Не идет — не надо. Что-то раньше не отказывался.

— Так то раньше. Раньше и батя мой говаривал: на службу не напрашивайся, от каши не отказывайся.

Славка ел, придвинувшись к самой тарелке.

— Как там Талип, Димка, ребята как?

Славика на миг отложил ложку, а потом стал доедать, разве что тише хлебал.