– Иди сюда, мальчик. – Голос бабули, мертвенный, глуховатый. – Иди сюда…
Джордж хотел закричать, но не получилось. Изо рта не выходило ни звука. Зато из той, другой комнаты доносились звуки. Те самые звуки, которые он слышал, когда мать заходила к бабуле, умывала ее, переворачивала ее грузное тело, опускала, снова переворачивала.
Только теперь звуки эти имели несколько иной оттенок, вернее – совершенно другой подспудный смысл. Похоже, бабуля пыталась… встать с постели.
И тут Джордж с ужасом обнаружил, что ноги его сами повинуются этой команде. Он приказал им остановиться, но они продолжали шагать: левая, правая, затем снова левая, топ-топ по покрытому линолеумом полу… Словно обезумевший от страха мозг стал пленником тела, сидел в нем, покорный и беспомощный, замкнутый в башне.
Джордж прошел через кухню, коридорчик, дверь и вошел в комнату.
И оказалось, что да, бабуля не просто пыталась встать с постели, она уже встала и сидит в своем белом виниловом кресле, в которое не садилась вот уже года четыре. С тех самых пор, как совсем отяжелела и одряхлела, и перестала ходить, и перестала понимать что-либо…
Но только сейчас бабуля вовсе не выглядела такой уж старой и дряхлой.
Да, лицо по-прежнему морщинистое и серое, словно тесто, но дряхлость и беспомощность как рукой сняло! Словно и не было, словно она лишь носила маску с целью усыпить бдительность маленьких мальчиков и усталых безмужних женщин. Теперь лицо ее светилось разумом, мерцавшим, словно старая восковая свеча. Запавшие в глазницах глаза смотрят бесстрастно и мертво. Грудь неподвижна. Рубашка задралась, обнажив бледные слоновьи ляжки. Покрывало свесилось с постели на пол.
Бабуля протянула к нему свои огромные руки.
Джордж вцепился в дверной косяк, изо всех сил противясь ее неукротимой воле. За окном ревел и стонал ветер. Лицо мальчика вытянулось, исказилось от напряжения, от этой неравной схватки и напоминало в этот миг лицо с какой-нибудь гравюры из старинной книги.
И вот Джордж против воли стал подходить к ней. Он ничего не мог с собой поделать. Медленно, шаг за шагом, навстречу этим протянутым рукам.
Он уже почти находился в кольце ее рук, как вдруг слева от него с грохотом распахнулась оконная створка, и сорванная ветром ветка пробила стекло и влетела в комнату вместе с прилипшими к ней осенними листьями. Холодный поток ветра затопил комнату, срывая со стены картинки и снимки бабули, вздувая ее ночную рубашку и волосы.
И тут вдруг Джордж обнаружил, что может кричать. Увернулся от рук бабули, и она так и зашипела от злости, втягивая губы и щеки в беззубый рот. А толстые морщинистые руки взметнулись вверх и беспомощно отмахивались от потока холодного воздуха.
Джордж споткнулся и упал. Бабуля начала подниматься из белого винилового кресла – трясущаяся гора дряблой плоти; попыталась рвануться к нему. Джордж понял, что не в состоянии подняться, сила покинула его ноги. И тогда, тихонько подвывая от страха, он пополз к двери. Бабуля приближалась, медленно, но неумолимо, мертвая и в то же время живая, и внезапно Джордж догадался, что значило это ее слово «обнять». Картина из отдельных фрагментов сложилась полностью, и тут, сам не понимая, как это ему удалось, он вскочил на ноги – как раз в тот момент, когда когтистая рука бабули впилась в его рубашку. Вцепилась в ткань и вырвала из нее клок – на секунду он ощутил на коже леденящее прикосновение ее пальцев, а затем опрометью бросился из комнаты в кухню.
Нет, лучше уж на улицу, в ночь. Куда угодно, что угодно, лишь бы не дать этой ведьме «обнять» себя. Потому что если бабуля сделает это, то мама… мама, вернувшись, найдет бабулю мертвой, о да, безусловно, а его, Джорджа, живым. Но только у него, Джорджа, вдруг появится вкус к травяному чаю…