Командарм Лукин

— Сами не знаем, как случилось, — оправдывался старший лейтенант сквозь слезы. — Смалодушничали. Понимаем, что теперь пропали, что совершили страшную ошибку, но не знаем, что делать, как ее поправить.

— Да, — сказал Лукин. — От ошибок никто не застрахован, такова жизнь, но нельзя путать ошибки с предательством. Это разные вещи. Но еще не поздно опомниться. И нечего слезы лить. Если вы действительно осознали свою вину, постарайтесь искупить ее. Начинайте активно проводить работу среди личного состава РОА. А при первой возможности бегите, уходите в партизаны и кровью искупайте свою вину перед Родиной. А Власову передайте, что я предпочитаю оставаться в лагере советских военнопленных и делить с ними судьбу. И пусть прекратит присылать ко мне парламентеров, я никогда не изменю своих взглядов, своего поведения.

В один из вечеров в комнату генералов неожиданно явился Дмитрий Маркович Кравченко. Тот самый «упрямый хохол», который предпочел курсам пропагандистов работу на немецкого бауэра.

Кравченко развернул увесистый сверток и выложил на тумбочку хлеб, небольшой кусок окорока, несколько яблок и кулек слив.

— Угощайтесь, товарищи генералы, — довольно улыбаясь, предложил он. — Специально приехал повидать вас.

— Да как же тебе удалось, Дмитрий Маркович? Ты же где-то в Гранзее.

— Так точно, от Вустрау по прямой километров восемьдесят. А по железной дороге через Берлин — сто тридцать.

— Как же тебя отпустили? И без пропуска…

— Э-э, наш хозяин миллионер-цветовод Хандке дюже набожный человек. Иногда по воскресеньям он разрешает украинцам ездить в Берлин, в православную церковь Петра и Павла. В это воскресенье решил и я помолиться боту. А сам думаю: дай-ка соберу кое-что и махну к генералам. Я же знаю, какая у вас кормежка. Ну, девчата, что на кухне работают, сперли кое-чего, а слив да яблок сам в саду нарвал. Да вы ешьте, ешьте, — спохватился Кравченко. — Только сначала сливы ешьте, они быстро портятся. Гарны сливы. Ой, что было с этими сливами! — Кравченко говорил не переставая, явно довольный удачной поездкой и тем, что сумел-таки доставить приятное генералам. — С этими сливами такая история! Вот слушайте.

В Берлин я приехал вечером. А до Вустрау надо было пересесть на штеттинский поезд. А у немцев с десяти вечера полицейский час. Я думаю: ночью без специального пропуска патруль схватит — капут. Надо переночевать в Берлине. Я знал, что недалеко от вокзала есть гостиница для бедняков, где за пятьдесят пфеннигов хозяйка — фрау Кунст сдавала одно место на двухъярусной койке. Она не требовала никаких документов, кроме денег. На этот раз фрау Кунст предложила мне «люкс» — комнату на восемь человек, где занята была только одна койка. Фрау потребовала уплатить одну марку наперед. Я уплатил и отправился в «люкс». Комната была пуста, окна раскрыты, но свет зажигать не разрешалось — светомаскировка. Я присел на подоконник и смотрел на затемненный город. Тут в комнату вошел человек в летнем пальто. Сняв шляпу, поздоровался: «Морген». Это сокращенное от «Гутен морген», буквальный перевод: «Доброе утро», — подробно пояснил Кравченко. Генералы улыбались, но терпеливо слушали. — Многие немцы, приветствуя, употребляют слово «морген» не только утром, но днем и вечером. Так что это слово меня не смутило, и я принял пришельца за немца. Мне надо было рано вставать, чтобы успеть к штеттинскому поезду. В комнате было темно. Снимая ботинки, я запутал шнурок и, дернув, порвал. В сердцах я, извините, крепко по-русски выразился. Услышав это, мой «немец» подошел ко мне и с восторгом воскликнул: «О, як приемно почуты ридну мову!» Я ему ответил: «Вид такой ридной мови можуть полопатысь лампочки». Мы разговорились. Он рассказал, что сам родом из села Криницы, недалеко от города Ромны Сумской губернии. Он так и выразился — губернии. За границу бежал в двадцатом году с петлюровцами. За эти годы ни одного письма не получал от родных. Долго жил в Париже, никогда не имел своей квартиры, скитался по ночлежкам. Рассказывая о своих Криницах, он вспомнил отцовскую хату и сливы, что росли перед окном. Я угостил его сливами и спросил: «Таки слывы рослы коло хаты твого батька? Возьми попробуй, може, ци слывы и на смак таки, як в Крыныцях?» Он взял сливы, долго пересыпал их в ладонях, нюхал, что-то тихо бормотал. Я лишь слышал одно: «Слывки… слывки… слывки…» И вдруг расплакался, а рыдал как-то даже не по-человечески, а по-звериному. Мне стало жутко. Как мог, пытался успокоить этого огромного детину. А он ел сливы, смотрел на них и рыдал…

Лукин и Прохоров перестали есть и невольно стали рассматривать сливы.

— И какой же ты вывод сделал, Дмитрий Маркович, из этой истории? — наконец заговорил Лукин.

— Надо ехать на Родину, — проговорил Кравченко. — Пусть пропагандистом. Уйду к партизанам. Поверят не поверят, не в этом суть. Вы были правы, товарищ генерал: пусть смерть, но на родной земле, чем жизнь на чужбине.