Командарм Лукин

— Вы правы, Михаил Федорович, — вздохнул Сорокин. — Только за последние дни мы потеряли сто восемь политработников. Вы знаете, что погибли батальонный комиссар Поскребышев, старший политрук Батманов… Но как уберечь их, Михаил Федорович? Обстоятельства, сами знаете…

— Все понимаю, Константин Леонтьевич. Я не о тех обстоятельствах, когда люди обязаны проявлять стойкость, бесстрашие, презрение к смерти. Такие подвиги надо поднимать на щит, учить на таких примерах людей, что вы, впрочем, успешно делаете, — чуть успокоившись, сказал командарм. — Я против неоправданного риска, показной храбрости… Ведь есть же в армии случаи, когда такие храбрецы и сами погибали бесславно, и людям никакой пользы не принесли. Вот против этого надо бороться.

— Стараемся, Михаил Федорович, — словно оправдываясь, говорил Сорокин. — Вот сегодня одернул такого храбреца, а он в ответ: «Простите, товарищ бригадный комиссар, вы что же, требуете, чтобы я отсиживался в укромном местечке, уклонялся от боя? Могу же я распоряжаться своей жизнью?» Можете, говорю, но при этом знайте, что ваша жизнь принадлежит прежде всего партии, народу, нашей армии и вы не имеете права погибать безрассудно. Умирать надо тоже с пользой для общего дела.

— Надо бы собрать политсостав частей армии, — предложил Лобачев, но тут же оговорился: — О чем я толкую? Какое совещание, когда все до одного политработника не выходят из боя? Но Михаил Федорович абсолютно прав, нам с тобой, Константин Леонтьевич, надо обязательно найти возможность поговорить с политработниками о героизме и безрассудстве, трусости и настоящем мужестве.

— Сто восемь политработников! Это же огромные потери, — снова заговорил командарм. — А кем думаете их заменить, коммунистами-добровольцами?

— Больше некем, — ответил Лобачев. — Многие из них с большим партийным стажем.

— Так выдвигайте!

— А мы так и делаем, уже выдвинули восемьдесят девять человек политруками рот, многие стали секретарями партийных и комсомольских бюро, инструкторами политотделов…

— А как дела с приемом в партию?

— Правила мирного времени неприемлемы для фронтовой обстановки, — вступил в разговор Сорокин. — Ведь что получается: каждый желающий стать коммунистом должен представить три рекомендации товарищей, имеющих не менее трех лет партийного стажа и знающих рекомендуемого не менее года по совместной работе или армейской службе. А война есть война. Люди выходят из строя, постоянно обновляется личный состав. Где же тут искать рекомендателей, знающих бойцов и командиров больше года? Поэтому они подают заявления сами: «Иду в бой. Если погибну, то считайте меня коммунистом». Как быть в таких случаях? Придерживаться инструкций, принятых правил?[15]

— Да, война ломает инструкции, диктует свои правила, — проговорил Лукин. — Ну а если формально, то как?

— И формально, Михаил Федорович, мы считаем этих людей бойцами нашей ленинской партии, — сказал Лобачев и, достав из кармана гимнастерки сложенный треугольником листок, протянул Лукину. — Вот передали мне письмо молодого бойца комсомольца Николая Виртуозова к матери. Погиб парень, не успев письмо отправить. Оно касается нашего разговора, прочтите, Михаил Федорович.

Лукин развернул солдатский треугольник.

«Дорогая мама! — читал командарм неровные буквы, написанные химическим карандашом. — Родина переживает дни грозных испытаний. Людоед Гитлер посадил свою банду на танки и самолеты. Он хочет огнем и мечом стереть с лица земли наш великий народ, покорить и обесчестить нашу землю. Не бывать этому! Нас не согнешь, не испугаешь танками и самолетами.

Мама! Я горжусь тем, что попал на Западный фронт. Мне выпала честь вместе со всеми воинами грудью прикрыть дорогу на Москву. И я уверен, что дикие орды Гитлера здесь будут разбиты и так же похоронены, как полчища Наполеона в 1812 году. Мама! Пять дней тому назад я связкой гранат подорвал немецкий танк. Это только начало моего боевого счета. Сегодня я подал заявление с просьбой принять меня в ряды ВКП(б). За партию, за Родину мы идем в бой и обязательно победим! С врагом я буду драться так храбро и отважно, как это делают мои товарищи по оружию — коммунисты. Если же мне придется умереть, то не страшно, мама. Родина выше всего!»

Лукин долго молчал, слишком медленно складывал треугольник и, возвращая Лобачеву письмо, спросил:

— Сколько же лет было бойцу?

— Шел девятнадцатый год.

Трудное решение

Части 16-й армии произвели перегруппировку и снова начали наступление, стремясь к исходу 26 июля овладеть южной частью Смоленска.

Гитлеровское командование в ночь на 26 июля бросило к городу из района Красное 137-ю пехотную дивизию. Она прорвалась по северному берегу Днепра и готовилась нанести удар в тыл нашей 152-й дивизии.

Утром в штаб армии авиаразведка донесла, что по старой дороге из Орши на Смоленск движется большая колонна мотопехоты противника. Командарм приказал полковнику Чернышеву ударить по колонне во фланг.