Командарм Лукин

Переводчиком в лагере советских пленных был бывший сапер старший лейтенант Синелобов. Культурный, высокообразованный, он до войны работал инженером в Ленинграде. Его отец был дипломатом, и семья часто выезжала за границу. Синелобов хорошо знал немецкий, французский и английский языки. Обычно на переводчиков пленные смотрели с презрением, как на предателей, но Синелобова уважали. Он, как мог, пытался облегчить участь соотечественников.

Как-то Лукин сказал Синелобову, что у него из ампутированной ноги начали выходить осколки и с каждым днем усиливается боль в искалеченной руке. Синелобову удалось проникнуть в зону пленных французов и разыскать там врача-хирурга. Тот согласился осмотреть Лукина, если будет разрешение администрации лагеря. Немцы разрешили.

Лукина отнесли во французскую зону. Осматривая генерала, французский хирург рассказывал о своей необычной судьбе. Оказывается, в плен попал не он, а его отец — старый больной человек. Тогда сын предложил заменить немцам собой в плену больного отца. Немцы согласились, и обмен состоялся. Отец уехал домой во Францию, а сын остался вместо него в плену.

Осмотрев руку, французский хирург предложил сделать операцию по сшиванию нервов. У Лукина были перебиты локтевой и срединный нервы правой руки. Полной гарантии на успех он не давал. Тем не менее Лукин согласился. Однако время для проведения операции было упущено, и она не дала результатов. Французский хирург искрение переживал неудачу.

— В иных условиях операция бы удалась, — уверял он. — А тут… сами понимаете, — и беспомощно разводил руками. — И организм, конечно, ослаблен. Вы истощены, измучены. А в вашем возрасте… Кстати, сколько вам лет?

— Мне? — удивился Лукин вопросу и, подумав, вдруг хлопнул себя по лбу. — Какое сегодня число?

— Девятнадцатое ноября.

— Ну вот, можете меня поздравить, сегодня — ровно пятьдесят.

Из французской зоны Лукина уносили с подарками — карманы его были набиты пачками сигарет и галетами. Ждал его сюрприз и в своей зоне. Прохоров, к удивлению Лукина, тепло поздравил своего товарища.

— В твой полувековой юбилей, дорогой Михаил Федорович, мне нечего подарить, кроме своей любви и глубокого уважения. Банкет в честь тебя мы организуем в Москве, когда вернемся. Но пировать будем и сегодня. Французы умудрились передать в честь твоего пятидесятилетия мясной гуляш. От них я и узнал о твоем юбилее. Хотел от меня скрыть?

— Да я и сам случайно вспомнил.

Прохоров достал из-под подушки небольшую кастрюльку, поставил на тумбочку.

— Вот, специально укутал, чтоб не остыл.

Генералы начали есть вкусное, источавшее аппетитные, запахи мясо.

— Это для нас сейчас такой деликатес, — заговорил Прохоров, — вроде как черная или красная икра.

— Красная икра, — задумался на минуту Лукин. — А ты знаешь, Иван Павлович, я в детстве так объелся этой икры, что долго не мог смотреть на нее.

— Неужто такое сытое детство у тебя было? Ты же из тверской деревни. Откуда там красная икра?

— О-о, это история. Вот послушай. У отца с матерью нас было восемь ртов мал мала меньше. Деревенька наша Полухтино, наверное, самая захудалая во всей Тверской губернии. В хозяйстве у отца одна лошадь, корова, овца да десяток кур. Своего хлеба хватало только до рождества. Многие уходили в город на заработки. Четырнадцати лет меня мать отвезла к состоятельному родственнику в Петербург. Тот держал трактир «Пятерка» на 5-й линии Васильевского острова. Обещал взять меня осенью к себе в трактир кухонным мальчиком: воду таскать, посуду мыть, дрова колоть, рыбу потрошить.

В Полухтино мы с матерью возвращались довольные. К тому же родственник подарил нам ведро варенья. Ехали до Твери поездом. Мать выбрала в вагоне место рядом с попом — надежнее. У батюшки на полке стояло точно такое же ведерко, как у нас.

Приехали домой. На радостях мать решила пир устроить. Одолжила у соседей большой самовар. Все уселись за стол, предвкушая сладкое чаепитие. Мать открыла ведерко и ахнула. Вместо варенья в нем оказалась красная лососевая икра. Оказывается, мы по ошибке поповское ведерко прихватили. Мать попробовала — скривилась. Словом, вся семья дружно плевалась, отведав неведомой еды.

Мать вынесла ведро в сени. А мне икра понравилась. Я украдкой выбегал в сени и ложкой ел. Ну и, конечно, объелся. И с тех пор долго на икру смотреть не мог. А любил я, Иван Павлович, салат под названием «Извозчичий».

— Это что еще за блюдо?

— Э-э, брат. В трактире «Пятерка» столовались в основном извозчики. Для них мы и готовили этот салат. Вареная треска, крутые яйца, картошка и лук. Все это заправлялось уксусом, горчицей, разведенной растительным маслом.

— Гремучая смесь какая-то.

— Э-э, пальчики оближешь…

В ту ночь Лукин не мог уснуть. Долго они с Прохоровым вспоминали мирную жизнь.

«Как мало мы ценим свободу, — думал Лукин, тяжело ворочаясь на узкой постели, — когда владеем ею безраздельно, и только тогда, когда твое жизненное пространство ограничено колючей проволокой, начинаешь понимать, что свобода — бесценный дар, самое прекрасное, что может дать судьба человеку».