Командир особого взвода

– Пш-пш-пш! – на бурятский манер позвал он кота. Василий, который по-хозяйски этот самый стол обнюхивал, подошел к нему и, не теряя достоинства, позволил себя почесать и погладить. Никифоров глянул на Степана.

– Это хорошо, – коротко сказал он. Потом подал одну дощечку старшине. На гладком дереве, глубоко врезанный, виднелся знак Джеббала Зага.

Нефедов одобрительно кивнул, потом сказал:

– Идем утром, когда рассветет. Втроем. Остальные пусть отдыхают, это же не Куликовская битва какая-нибудь… Ты, я и Конюхов. И он, – указал на свернувшегося клубком кота, которому повар Аникей Павлович уже подсунул осколок глиняной миски со сметаной.

– Тогда вчетвером, – отозвался колдун и снова принялся строгать.

Утро было хмурым и прохладным, словно и не было теплой и ясной ночи с луной в полнеба. Трое шли быстро, не останавливаясь почти до самого пирса. Безмятежно урчащего Василия старшина заботливо упаковал в вещмешок, оставив торчать только голову. Кот, на удивление, не сопротивлялся и никаких попыток выкарабкаться из тесного мешка не предпринимал, будто знал, что здесь ему безопаснее всего.

– За него отвечаем все. Если увидите, что коту плохо и мне тоже кранты – тогда сначала спасайте кота, а я как-нибудь сам разберусь, – сказал Нефедов перед отправлением. Подумал и добавил: – Хотя, если все делаем правильно, то никого спасать и не придется.

Уже потом, вспоминая тот день, Никифоров разводил руками и огорченно говорил:

– Я нож тупил, строгал деревяшки… Знал бы – лучше бы подушку с собой взял, поспал бы прямо на берегу!

На борт «Омахи», ржавой грудой поднимавшийся из воды, лезть не стали. Не хватало еще блуждать в мешанине гнутого взрывами, зазубренного металла. В упор глядя на судно, Нефедов молча достал из кармана костяную пластинку, издающую душный, резкий запах меда и липнущую к пальцам. Вечером, когда пластинку отдал старшине Ласс, он произнес всего несколько слов.

– Не подходи к нему близко. Это дело миур’саур[19], не твое.

– Постараюсь.

Сейчас Нефедов в самом деле собирался сдержать обещание и зря не сделать ни единого шага. Поэтому он достал липкий амулет, посмотрел сначала на Никифорова, потом на Конюхова – и сломал податливо хрустнувшую кость точно пополам, по глубокой борозде пропила.

Небо над «Омахой» словно бы стянулось, завернувшись по краям, как полыхающий багровым цветом свиток. Ржавый борт лопнул по шву, выстрелив заклепками, вода у пирса вскипела и исчезла, обнажив дно, покрытое частями скелетов и отдельными костями. Мир вокруг Нефедова стал ненастоящим, мертвенным, и старшина чувствовал, как сквозь истончившиеся стены этого мира на него смотрят неисчислимые и невыразимые взгляды, от которых кровь превращается в ледяную кашу. Он переживал такое ощущение много раз, но всегда – будто в первый, ощущая, как кровь течет из носа по губам и капает с подбородка. Боевая магия «Маятник» приморозила пальцы к обломкам костяной пластинки, но Степан, чувствуя, как на каждое плечо словно взвалили по тяжеленному мешку, медленно встал на одно колено и дернул завязку армейского «сидора».

Василий вылетел из вещмешка полосатой молнией, метнулся вперед и заорал так, словно был не котом, а как минимум, живым корабельным ревуном. А впереди, из развороченного борта «Омахи», медленно, пришибленное ударом магии, лезло что-то отвратительное, рвущее мозг болью, клубящимся комком когтистых щупалец оставляющее зарубки на плитах пирса. Лезло – и запах гнили, крови и меда становился невыносимо тошнотворным, лез в горло, не давал дышать.

Кот заорал еще раз, и вдруг неживой дернулся назад, а ледяные иглы боли разом пропали из головы старшины. Василий стрелой понесся вперед, яростно завывая, но старшина Нефедов, пока еще человек – оказался быстрей кота. Одним движением, превратившись для Конюхова и Никифорова в размытый силуэт, Степан увернулся от когтей и зубов полосатого миур’саур и спеленал его по всем лапам.

Окоченевший, мертвый мир вдруг будто бы пошел вперед, двинулся с протяжным стоном. Кровь из носа у Нефедова потекла еще сильнее, а деревянные дощечки, висящие у всех троих на шее, затлели и стали обугливаться.

Медоубийца взвыл, пятясь и подергиваясь маревом, будто в жаркий день, когда горячий воздух плывет над каменистой дорогой. Под ухом у Нефедова выл Василий, и через все это безобразие, удерживая кота, яростно, сражавшегося с вещмешком, старшина заорал, разбрызгивая капли крови с губ и подбородка:

– Давай!

Никифоров вскинул руки.

Три Знака с треском взорвались, не причинив вреда тем, на чьих шеях они висели. Пропитанные магией деревянные осколки полетели вперед. Мимо цели не прошел ни один. Плывущим взглядом старшина успел заметить, что Конюхов, припавший к земле, оттолкнулся и прыгнул. В мареве блеснул его нож.

И все кончилось.

* * *