Командир подлодки. Стальные волки вермахта

Мое выдвижение руководителем группы оставило лагерь относительно спокойным, но последнее назначение привело многих в ярость. Старшие, бывшие в лагере больше двух лет, чувствовали себя особенно задетыми. Правда, они ничего не сказали, но, обращаясь ко мне, говорили в строго официальной манере. Я был слишком занят, чтобы беспокоиться об их чувствах. Утром я справлялся с канцелярской работой, остаток дня торопился на мотоцикле от одной строительной площадки к другой.

Как-то вечером мне позвонил мельник, владевший расположенной неподалеку от Хундсгруна мельницей. У него украли ветчину, и, вероятно, совершил кражу один из группы, работающей там.

— Когда вы обнаружили кражу?

— Три дня назад.

Я пообещал разобраться и повесил трубку. Чертовски неудобно. Если ветчину украли три дня назад, теперь она наверняка съедена. Самое лучшее — удастся обнаружить кости. В этих обстоятельствах построение вряд ли могло помочь. Вечером, когда выключили свет, я устроил обыск в шкафчиках. Я шел с фонарем от шкафчика к шкафчику, от кровати к кровати. Ветчина обнаружилась под соломенным матрасом у мальчика из Дрездена. Она была совершенно не тронута, не отрезано ни единого кусочка. Я приказал начальникам группы и отряда явиться ко мне вместе с мальчиком, маленьким, бледным, с торчащими ушами. В его черных глазах таился ужас побитой собаки.

— Ты взял ветчину с мельницы?

Долгая пауза, потом почти неслышно:

— Да, сэр.

— Почему?

Молчание. Я подошел к нему:

— Почему ты украл?

Он стал плакать. Он плакал молча, только лицо морщилось и слезы катились из глаз. Он ничего не говорил.

— Почему ты не отвечаешь?

Он раз или два попытался что-то сказать, но захлебнулся рыданиями и замолчал окончательно. Было ясно, что от него ничего не добиться.

— Ладно, — сказал я. — Ветчина останется здесь, а ты покинешь лагерь завтра утром. Уйдешь первым, ты понимаешь. Не надо присутствовать на построении.

Он щелкнул каблуками, стоя смирно. Слезы все еще катились по его лицу.

— Вот уж на кого не мог подумать, — сказал начальник группы, когда мальчик ушел.

После ухода обоих руководителей я лег на койку и стал обдумывать случившееся. Какая досада, что все произошло во время моего командования. В дверь постучали.

— Войдите.

Мантей, один из старших работников, стоял в дверях. В мерцающем свете свечи его лицо выглядело суровым, почти злым.

— Я хотел поговорить с вами, комрад Прин.

Я сел.

— Прошу.

— Я пришел насчет парня, укравшего ветчину, — сказал он.

— А какое отношение это имеет к вам? И почему он сам не пришел?

— Он ревет, — коротко ответил он.

Мантей был один из старших здесь, ему почти исполнилось двадцать три, шахтер из Рура. Социалист, один из лучших работников и хороший товарищ.

— Он сказал, что вы приказали ему уехать, — продолжал он, — а я хочу просить вас позволить ему остаться.

— Я не могу, мальчик — вор.

— Он украл ветчину, — резко ответил Мантей, — потому что ему нужны деньги, его мать больна, и он хотел послать ей хоть немного.

— Вы сами верите этому?

— Да, — ответил он убежденно.

Честно говоря, я тоже верил. Этот несчастный ревущий негодяй не был обычным вором. Уж настолько я мог понимать людей. И то, что Мантей просил за него, было хорошим признаком. Но должна быть дисциплина. Я не мог допустить это, как бы мне ни хотелось.

— Послушай, — сказал я как можно дружелюбнее, — ты должен знать, что если я оставлю все как есть, то каждый сукин сын придет и скажет: «Вы закрыли глаза в тот раз, когда украли ветчину, почему вы не делаете это и для меня?» И что тогда? Нет, парень должен быть наказан, а кроме того, представь, какое впечатление произведет, если люди станут говорить, что добровольный трудовой корпус — банда воров?

— Мне наплевать, что будут говорить где-то, — грубо сказал он. — Вы, кажется, не хотите понять, какое впечатление это произведет на мальчика. Когда бедный парнишка вернется домой к больной матери и безработному отцу и скажет, что его выгнали, потому что он вор, ему будет нелегко справиться с этим, можете быть уверены.

Я встал. Мы были одного роста и смотрели друг другу прямо в глаза.

— Довольно, — сказал я. — Я решил, вопрос закрыт. А теперь идите спать.

Он с минуту постоял со сжатыми губами, потом повернулся и вышел. Я снова остался один. В первый раз я осознал дилемму: с одной стороны — судьба личности, с другой — благополучие общества. Я решил в пользу второго, и я знал, что так буду решать всегда, как бы трудно это ни было.

Его не было на утреннем построении, и, насколько я мог понять, он ушел до начала работ. Я заметил, что люди в колоннах выглядят недовольными, но ничего не сказал. Я надеялся, что в конце концов все обойдется. Я еще не набрался достаточно опыта руководства людьми и не знал, что любое противостояние должно пресекаться сразу, чтобы оно не затянуло вас, как болото.

Когда вечером работники вернулись, их ожидала горячая еда. Я вошел в столовую, когда все сидели за столом.

— Добрый вечер, — сказал я.