- Вы отдаете себе отчет? - спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.
- Отдаю, - сказал я. - Вполне.
Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.
- Вы странный товарищ, - сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему-то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем-то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник.
Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут... Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром.
К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.
- Вы же знаете, что я прав.
Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому-то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, - это было посвоему красиво, но оставляло привкус горечи.
- Виктор Андреевич, а вы не псих? - беспомощно спросила Шура. - Вам не кажется?
- К сожалению, нет, милая девушка Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.
- Почему же несчастный?
- Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.
Шура сказала без прежнего отчуждения:
- Наверное, все-таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто-нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.
- Ничего. Я переживу.
Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по-детски причмокивает, обсасывая косточки слив.
Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.
- Куда теперь? - вздохнула Шура, допив компот.
- На сегодня достаточно. Поедем купаться?
- Нет, - ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.
- Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов - холостяк?
- Опять вы начинаете...
- Да нет, это я по делу.
Она предупредила, округлив глаза; - Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.
- Все учтено могучим ураганом, - сказал я. - Против лома нет приема.
Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно...
Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.
В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.
Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.
Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.
Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по-прежнему дивно, мы - молоды, удачливы, и мир - прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.
Смех - привилегия молодости, как поэзия.
Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила - страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они, чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный - страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой-то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.