Командировка

Кое-где над машинами торчали молодчики в полицейский мундирах. Конечно, никому бы и в голову не пришло, что полицейские в своих белоснежных мундирах будут, к примеру, пулять в демонстрантов из брандспойтов или еще каким-нибудь образом их обижать — полицейские были скорее наблюдателями, а если им и приходилось тушить пожар, то только в рядах самих бастующий, когда они между собой не могли договориться. Вообще, если бы кто-нибудь из участников акции себя нечаянно покалечил, всем бы представителям власти, включая даже Ефим Ефимыча, нешуточно потом влетело бы. Но обычно во время акции была, что называется, тишь, да гладь, да божья благодать: воевать бастующим было не с кем, все согласные с нововведениями (и, соответственно, несогласные с участниками акции) сидели дома и акцией вообще не интересовались.

Чтобы уж больше не возвращаться к скользкому вопросу взаимоотношений Человека и государства, отметим, что одно время ходили и вовсе дурные слухи, будто все эти очажки оппозиции были делом рук самой власти, таким способом якобы способствующей поддержке норм демократии; власть, так сказать, вовремя снимала крышку, чтобы её у кое-кого не сорвало; массы имеют право кипеть, лишь бы через край кастрюли не выскакивали. Три раза ха-ха! В чем уж точно можно было быть уверенным, так это в том, что и Почкин, и Пёрышкин на баррикады шли самостоятельно, никто их не подзюськивал, в идеалы они свои искренне верили, хотя и знали, что идеалы их в скором времени лопнут, как большой радужный мыльный пузырь.

Ефим Ефимыч уже подскочил к вновь прибывшим машинам Пёрышкина и Почкина.

Махнув флажком перед мордой «мерса», организатор тыкнул флажком в асфальт, указав таким образом место, которое должен занять в общей колонне «мерс». Место «бэхи» было рядом.

Почкин хотел было высунуться из окна и сказать, что они без растяжки, но не успел: Ефим Ефимыч уже унесся встречать новые машины.

— Может, стрельнём у кого? — протрещал в салоне голос Пёрышкина.

— Может, — ответил не слишком на это рассчитывающий Почкин.

Почкин и Пёрышкин пристроились за старым «роллс-ройсом» и розовым «кадиллаком». Почкину досталось место за «роллс-ройсом». На капоте элегантного автомобиля возвышалась фигурка Spirit of Ecstasy7 — восторженный Почкин пристроился сбоку, чтобы получше её разглядеть. Летящая фигура женщины, скорость, грация, красота и ни капли вульгарности. Это уже не автомобиль! Это легенда! И отказаться от этого?

У Почкина сжалось сердце. Ну ладно его «мерс» или пёрышкинская ржавая «бэха», понты и больше ничего, их даже и сравнивать нельзя с таким автомобилем. Это же целый мир, целая философия!

— Шикарно, — вернулся на место Почкин.

— Шикарно?! — послышалось ехидное хихиканье Пёрышкина. — Да ты издеваешься?! Ты вот это называешь шикарным?! — Пёрышкин не сводил глаз с розового «кадиллака», за которым ему велел пристроиться Ефим Ефимыч. (Пёрышкин, конечно, говорил именно о нём.) — Да я вообще не представляю, какой уважающий себя мужик может сесть за руль вот этого розового дерьма, это ж машина для гномиков…

Он не договорил, в системе послышалось какое-то урчание, потом шипение и треск, и в конце концов в обеих машинах из динамиков разом полилась веселая рождественская мелодия:

Jingle bells, jingle bells,

jingle all the way!

O what fun it is to ride

In a one-horse open sleigh8.

Товарищи подождали, пока связь будет восстановлена.

Критиковать находящееся в подавляющем большинстве население считалось актом неэтичным. Вообще, с демократией в последние годы происходили какие-то странные метаморфозы, она была какая-то очень противоречивая, создавалось такое впечатление, что она старалась понравиться всем, а над ней все взяли и надругались… Однако, пока она видоизменялась, народ тоже не дремал и пришел к одному простому выводу (древнему, как мир): нужно поменьше рассуждать и радоваться тому, что есть, а то и это отнимут. Почкин и Пёрышкин, например, радовались и были благодарны за то, что им было позволено жить в малюсенькой резервации, в которой были разрешены разнополые браки и где бабы и мужики даже могли свободно общаться на улицах. К бабам у Почкина и Пёрышкина было, конечно, особое отношение (иначе бы они в резервацию не попали): бабу они считали существом несовершенным и в высшей степени недоделанным, но иногда по каким-то странным причинам перед ними благоговели и даже трепетали; а вот о том, чтобы вести хозяйство с мужиком, таким заскорузлым, непрогрессивным мамонтам, как Почкин и Пёрышкин, не могло присниться даже в страшном сне. Более мягкий и нежный Пёрышкин считал себя даже бабским ценителем.

К корме машин товарищей пристраивались две машины.

— Нет, ну ты видел? — глянув в зеркало заднего вида, крякнул Почкин. — Этим-то что здесь надо?