Командировка

Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:

— На рожон все-таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам-то кто? Пешка.

— Я — инженер.

— Нет, — Петя хмурился каким-то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. — Ты не инженер и никто. Ищейка ты — вот кто. И на лбу у тебя написано: «Ищейка».

— Я не ищейка, я правдоискатель.

— Он — правдоискатель, — с сарказмом подтвердил Митрий. — Что-то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.

— Ну вот что, — сказал Шутов, — давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.

— Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.

— Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?

То, что застряло во мне, не рассасывалось.

— А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? — спросил я. — Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены.

Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?

— Все?

— Как это «все»?

— Пойдем! — Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах — рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте.

Конечно, не четвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.

Минуя старушек, я положил на стол три рубля.

Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.

— Михаилу Алексеевичу поклон, — сказал я. — Спасибо за компанию.

— Вы разве не вернетесь?

— Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.

Они хотели меня-предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.

Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева — парк, справа — фонари, сверху — вечность.

— Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? — кисло спросил механик Петр Шутов. — Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все-то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?

Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.

— Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, — грустно заметил я. — Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй…

От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. «Отойди!» — свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.

Ох, больно!

Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. «Уйди, гад», — в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо — в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.

Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!

Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало — лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.

Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.

Приснись, Талочка, приснись!

20 июля. Четверг

— Цветочек мой сладенький, зелененький, — приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. — Спи, расти, не увянь до срока.

Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.

— Что ты трясешься над ним, мать? — гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. — Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!

Комната в Замоскворечье на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца — пенсия, мать работает на заводе, кем — мне неинтересно. (Позже запомнил — кладовщицей.) Отец — герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово — гром, каждое движение — атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего-то около года.

А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.