Командировка

— Я не дура, — жеманно тянет Света, тиская мою ладонь. — Я в такую темную воду не полезу. Брр! Там лягушки.

— Сама ты лягушка! — вскрикивает Таня и первая, с разбегу, блестящей живой торпедой рассекает волшебную гладь. Шутов, мужественно крякнув, — за ней.

— Не уходи, — заманчиво журчит Света. Куда там — не уходи. Я уже в воде, уже догоняю беззаботных плавцов, каждая моя жилка поет и стонет от великой истомы мгновенного обновления. Вода — теплая, парная. От нашего шума, смеха, крика колеблются леса окрест, уползают в норы хищные твари.

— У-ух! — вопит Шутов и куда-то навсегда уныривает. — Э-е-э-е! — верещит совсем не подходящим оогине голосом Татьяна. — Ду-у-рак!

— Полундра! — ору я. — Акула!

Обессиленные, задыхающиеся, выплываем мы на берег, где пол кустиком, печально обхватив колени руками, сидит, дожидается нас благоразумная Света.

— Вы чекнутые, что ли? — спрашивает она. — Юго гляди, милиция явится.

На мокрые тела натягиваем одежду.

— Теперь в гостиницу! — стучу я зубами. — У меня там икра осталась.

Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:

— Кто такие?! Почему хулюганите?

— Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.

— Вон оно что, — басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. — Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать — отбой.

Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.

— Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, — ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. — Ты, ладно, заходи, а которые гости — фьють, фьють!

Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:

— Что вы, что вы, пора! На работу вставать.

Ужас-то какой!

Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.

Шутов позвал:

— Отойдем на секунду, Витек.

— Что? — отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк…

Шутов сказал:

— Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?

И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.

Понял?

— Понял, Петя. Спасибо.

Усталое у него лицо, предутреннее.

Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.

Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.

Я поднялся к себе, принял душ.

Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.

Витек, надо же… Никаких сновидений…

21 июля. Пятница

Перегудов, Перегудов — благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.

Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем — это одна жизнь, после встречи с ним — совсем другая.

В молодости я увлекался людьми, как иные увлекаются коллекционированием вещей.

Не однажды, повинуясь властному зову непонятного влечения, я волочился за женщинами, маскируя свою душевную аномалию общепринятой формой.

Меня принимали за влюбленного, хотя я испытывал только зуд любопытства. Вообще сложно это объяснить. Все мои чувства и разум всегда сопротивлялись подобным фальшивым с моей стороны контактам, но какой-то один нерв во мне, зудящий как больной зуб, необоримо настаивал на сближении. Я особо выделяю женщин, потому что с мужчинами бывало проще, там обычно создавалась видимость приятельства, необременительного для обеих сторон. И разрыв такого приятельства сходил, как правило, гладко, без надрыва.

В молодости я болел каждым своим знакомым в в отдельности, в разное время, но сердцем ни к кому не прилепился.

Потом сей хронический недуг (а как иначе назвать?), столь долго мучавший и унижавший меня, но и приносивший много радости, прошел. Я познал благотворность одиночества, не замутненного постоянным обезьянничаньем. Все те образы, которые я примерял к себе, растаяли, и мне удалось слегка разглядеть собственное лицо, чуть-чуть понять движения собственной души. Иными словами, я, наверное, позднее, чем многие, вступил в тот возраст, который называют зрелостью.

Знакомство с самим собой не было легким и приятным. О, светлые и возвышенные иллюзии отрочества, канувшие в пучину самоанализа! Вас не жаль, а жаль того парения духа, когда кажется, что твоя судьба вознесется над миром подобно радуге. Человек мыслящий проходит много стадий лучезарного самовозвышения и слезливого саморазочарования, пока наконец не утвердится в каком-то более или менее определенном мнении о себе, которое (ошибочно оно или нет) уже почти не меняется с годами.

Время приглушает страсть к самопознанию, как и многие другие страсти.

После долгого перерыва — изнурительной полосы самокопания — я попал под обаяние Перегудова. Юношеская «болезнь людьми» вернулась затяжным рецидивом. Теперь мне кажется, что и в дочку Перегудова я «влюбился» как в его слабое отражение.