Командировка

— Виктор Андреевич, дорогой мой, я много старше тебя и видел больше. Сколько раз на моей памяти за героизм выдавали обыкновенное разгильдяйство, а самоотверженностью прикрывали неумение работать.

— При чем тут это?

— А при том, что легче всего произносить красивые слова на крови. И нет большей подлости, чем наживать на этом капиталец. Ты обрати внимание, кто сейчас раздувает страсти вокруг этого дела. Самые бесполезные люди. Редкий для них случай зарекомендовать себя морально, ничем не рискуя… А мальчика жалко, искренне жалко…

Он это добавил, но я-то видел, что он страшно обозлен. Я ушел от Перегудова раздавленный, потому что знал, больше не смогу им восхищаться. В нервической недосказанности его фраз была та правда, которую я не хотел понимать. Более того, я не хотел иметь дело с теми, которые слишком хорошо понимали эту правду.

С того дня началось мое охлаждение к Перегудову…

Проснулся я от стука. С ровными паузами, сначала несильно, но с каждым разом все громче кто-то колотил в дверь. Я взглянул на часы — около семи утра.

Комната, как в тумане, и ощущение такое, что стены вибрируют и, того гляди, обвалятся. А стук продолжается — упорный, требовательный. Может, пришли уже за мной звать на страшный суд.

Кое-как сполз с кровати, дошлепал до двери, защелку еле-еле отомкнул. Ох ты, какие дорогие гости ко мне! Горничная в фартучке и с ней тот тип, который запретил ключ от номера уносить.

— Чему обязан? — спросил я, деликатно поправляя трусы. Женщина топталась, опустив глаза, а тип явно норовил заглянуть через мое плечо в номер. Ах, вот в чем дело.

— Разрешите нам войти! — сказал тип, вытягиваясь на носках. Очень забавно он слегка подталкивал горничную в спину.

Женщина от очередного толчка чуть не перевалилась через порог.

— У вас посторонние в номере, — заявил тип.

— Нету никого.

— Это мы сейчас посмотрим. Антонина Васильевна, входите, прошу вас…

Но женщина не могла войти, потому что я загораживал дверь.

— Требую понятых и ордер на обыск, — объявил я.

— Чего?

Горничная соскользнула в сторону, и ретивый администратор остался со мной как бы один на один.

— Ордер у вас есть? — повторил я.

— Мы имеем полное право проверить. При исполнении служебных обязанностей.

— Где это сказано, что вы имеете право?

— В инструкции.

— Покажите.

Мужчина оказался в затруднительном положении и взглянул на потолок, словно оттуда ожидал явления инструкции. Горничная потихоньку пятилась и уже была на довольно большом от нас расстоянии. Я бы еще продолжал игру, да уж слишком скверно себя чувствовал.

— Хорошо, входите, — пригласил я. — Но прошу отметить в протоколе, что при аресте я не оказывал сопротивления.

Мужчина ввинтился в комнату ужом, заглянул под кровать, в шкаф, потом побежал в ванную, где почему-то задержался. Горничная сделала в его сторону презрительный жест.

Из ванной он вышел разочарованный и несколько смущенный.

— На вас я буду жаловаться, — успокоил я его, — но не туда, куда вы думаете. Совсем в другое место. Боюсь, что у вас скоро будут неприятности по службе.

— К нам поступил сигнал, — угрюмо сообщил сыщик.

— Это вы объясните прокурору. Кстати, что это у вас в кармане, не моя ли мыльница?

— Чего?!

— Подождите, я проверю, все ли на месте…

С этими словами я отправился в ванную, умылся, принял душ. Слышал, как хлопнула дверь. «Хоть часик еще бы поспать», — подумал я.

Лег, нацедил в воду тридцать капель валокордина, похмелился. И попробовал уснуть.

Я не уснул, а погрузился в унизительное ощущение собственной неполноценности. Тело скользило на тугих волнах, растягивалось в разные стороны, как резиновое, давление газа, казалось, с секунды на секунду вдребезги разнесет череп. «Это возраст дает себя знать, — подумал я. Никуда не денешься. Но это еще не конец».

Под моими закрытыми веками всплыл на мгновение сплошной багровый блеск и тут же исчез. Было очень плохо, тягуче, неопределенно. Я попытался думать о Наталье — какое там. Она устала от меня и не появлялась больше. Не сумел я ей ничего объяснить.

А себе — сумел?.. Себе, любимому?

Я лежу сейчас на какой-то койке, в каком-то доме — точке пространства, больной, голову мою пучит, — где я, что я? Напрягаю — невмочь! — бесцельные, крохотные крупицы чего-то, что есть мой ум, и легко представляю себя то ли эмбрионом, предтечей чего-то, то ли трупом, чем-то давно бывшим, отвалившимся куском коры…

Кто я? Зачем? Что со мной? — в страдальческой наивности этих вопросов зудящая боль веков. Кто я, человек — величавая насмешка некоей высшей духовности — или самоценный плод? Если мне не дано бессмертия, то кому тогда понадобилась эта минутная звездная мутация — моя жизнь? А если бессмертие существует — конечно же существует! — то почему мне никак не удается ухватить и потрогать его змеиный хвост? Какой я, и какие мы все? Игра воображения не всесильна, и она горький утешитель.

Кто я, в конце концов, утрата или обретение, течение или бледная точка в галактической карусели?

За что невозвратность мгновений?