Командировка [litres]

— Было, — ответил как бы нехотя. — Чего стоил хай относительно полковника Пеньковского. Помнишь?

— Помню.

— А кто такой был Пеньковский? — продолжал Славко Тарасович. — Шестерка! Это теперь каждый токарь знает, что в те годы вкалывали на ЦРУ не только полковники, но и дипломаты. И даже один посол. Он потом стал членом политбюро.

Иван Григорьевич грустно улыбнулся: этот член политбюро имел отношение к судьбе полковника Госбезопасности Ивана Коваля. Рассказать об этом Славке — не поверит.

Мэр говорил о шпионах легко и весело:

— Попался бы он моему батьке, он все его извилины намотал бы себе на палец, лишил бы их серого вещества.

Тем временем в кабинете уже сгущались вечерние сумерки, и Славко Тарасович включил верхний свет. Потолок, как в столичном театре, засиял множеством разноцветных лампочек, и всем предметам придал новую расцветку. Даже круглое, как блин, лицо мэра, казалось, посвежело.

— Ты вот меня понимаешь, — продолжал он с пафосом. — Улыбаешься, а батько при каждой встрече талдычит: дескать, вы, главы администраций, ну, мэры и прочие… — Славко сказал в рифму, — враги народа. Хотя, если разобраться, то по тем, совковым стандартам, на врагов мы, конечно, тянем. Взять наш город. На все закрытые объекты пустили иностранцев. А почему? Они же нас за горло взяли: покажете, что у вас припрятано, тогда дадим кредиты, будем вас вытаскивать из вашей выгребной ямы. Словом, обещают протянуть руку помощи.

— А что вы взамен — ноги протянете?

— Ты, Ваня, все такой же. Едкий. Они нас обещают вытащить из говна. А мы что — должны их за это по сусалам?

— Не должны. И вообще, Славко, мы никому ничего не должны.

— Правильно, Ваня. Значит, недаром я за тебя поручился.

— Когда?

Но тут вошла секретарша, принесла на подносе питье. Когда она вышла, разговор продолжили.

— Когда? Когда ты поступал в мединститут. Мой батько спросил меня: как Ваня Коваль насчет преданности? Нужна была официальная бумага. Я тогда уже учился в ВКШ и бумагу на тебя накатал, как на орден.

— Спасибо.

— Ну а потом проверяли твоих родственников чуть ли не до пятого колена. Батько знал, а я догадывался, что тебя сватают в органы. Есть в разведке правило: если нельзя сказать правду — соври, но очень правдоподобно.

— Я ходил в загранку. Судовым врачом. А разрешение на выезд давали органы.

— Само собой, — кивнул двойным подбородком Славко Тарасович. Для крепости в кофе он налил коньяк. — А вскоре, Ваня, как ты закончил институт, в городе прошел слух, что тебя зарезали.

— И где же?

— В Одессе.

— Так я же утонул!

— Это потом. Слухи, они, Ваня, имеют срок давности. А тогда в Одессу ездила Настя. Помнишь Настюху Жевноватченко? Ну, ту, которая по тебе сохла? В Одессе на кладбище за Большим Фонтаном ей показали твою могилу. Представь себе, все совпало: фамилия, имя, отчество. И даже год рождения. Вернулась она — как из петли вынута. Ох, как она тебя любила! Я было ей, как писали в старых романах, руку и сердце. А она: я люблю Ваню Коваля, то есть тебя. Но замуж вышла. Правда, поздновато. В двадцать семь. К этому времени я уже был женат по-черному.

— Это как?

— Первый раз.

При упоминании имени, которое Иван Григорьевич всегда помнил, сердце его дрогнуло. В школе он сидел с Настей за одной партой. Ко всем ребятам она относилась ровно, никого не выделяла, в том числе и его. Был у нее, как тогда ему казалось, один недостаток: она совершала поступки, за которые от взрослых получала взбучку. Она могла сманить ребят в кино, когда по расписанию был урок физкультуры. Тогда в городе шли трофейные фильмы, все больше про Тарзана. Однажды — припомнился и такой случай — собирали металлолом. Вместо того чтоб ходить по дворам, она увела ребят в дачный поселок и на даче директора «почтового ящика» нашла титановые трубы. В то время за такие трубы людей отдавали под суд. Уже возле школы ребят задержали, увели в милицию, и там взяли с них подписку, что никаких труб они и в глаза не видели. Все вроде обошлось, но классный руководитель Елена Марковна Шульц с инфарктом слегла в больницу, и целых три месяца у них не было немецкого языка.

«Настя ездила в Одессу! Не поверила, что меня зарезали. Надеялась, что я объявлюсь». Иван Григорьевич мысленно прикинул, где он тогда был и что делал. Когда ей было двадцать семь, он уже был женат. Такое было решение Центра.

— Настю давно видел?

Пухлые губы Славка Тарасовича растянулись в улыбке. В этот момент он был похож на сома, вытащенного из днепровской воды.

— Хочешь встретиться? Что ж, дело житейское… А видел ее не раньше, как на той неделе. Наведывалась в мэрию.

— Говорили?

— О чем?

— О чем говорят школьные товарищи? Ваня, она уже старуха. На пенсии. А пенсионеры на нас, демократов, смотрят, знаешь как? Вся вышла твоя Настя. Ничего путного от нее уже не услышишь… Ты вот плавал, жил в свое удовольствие.

— А вы что тут, разве не жили?

— Смотря кто… Я, например, жил и живу.

По-монгольски припухшие глаза мэра пьяненько блестели: действовал коньяк, который он подливал себе в кофе.