Комар живет, пока поет (Повести)

Естественно, что коллектив, изголодавшийся по соляриям, выбрал ее! Гиенский тайно надеялся, что выберут его... но за что должны его выбрать... за снобизм и высокомерие? Это ценят лишь близкие друзья.

— Все ваши папки, кстати, выбросила на помойку! — мстительно (за что мстит — непонятно) проговорил Гиеныч.

— Как — на помойку? На какую?

— Извини... ты за кого меня считаешь?!

— Ах да...

Оскорбленный вид Гиенского говорил: ты можешь считать меня кем угодно, но, надеюсь, не человеком с помойки?

Кстати, более чем уверен, что тут они сблизились — он тоже выкидывал наши папки... Всех ненавидит, кроме классиков... и тех терпит лишь потому, что их не сковырнуть.

— ...И когда я возражал против этого, знаешь, что она мне ответила?

— Что?

— «А что хорошего я видела от вас?»

Да-а... тут она права... Хорошего мало.

— И... что? — выдавил из себя я.

— И — все. — Гиенский поднялся.

Кстати, в дальнем углу электрички я увидел, придавленным, его... Но мы пугливо отвели взгляды... О чем еще говорить?! Немного отдохнуть можно?!.

Отдохнешь тут, обязательно!.. Не то место!

— Лучший писатель современной России!

Мы с Гиеной еще больше скукожились: речь явно не о нас! Перед электричкой я еще забежал в свою квартиру (бывшую), выпросил у финки двести долларов за аренду — на месяц вперед. Кайза приехала сюда изучать стрессы... но боюсь — не многовато ли будет?

— Благодарю вас! — небрежно расстегнул боковую молнию на сумке, кинул бумажки... кстати, надо переложить... но момент выбрать, когда бы никто не смотрел...

— Лучший писатель России!

Прямо в ухо орет этот офеня с буйными льняными кудрями, прижатыми берестяной ленточкой, и пузатой сумкой на боку... Увесисто пишут!

— Афанасий Полынин!

Господи! Никогда не слыхал.

Портрет Полылина... мужественные щеки... прямой, честный взгляд... но почему-то сквозь черные очки.

— Необыкновенно увлекательный, правдивый роман...

Встречный поезд, прогрохотав, заглотил часть рекламы — но осталось немало:

— ...Честный, принципиальный хлопец, ненавидящий несправедливость, сызмальства связался с ворами... в восемнадцать лет несправедливо получил срок...

Снова встречный грохот — но, увы, краткий...

— ...Выйдя, долго страдал от всеобщего недоверия, снова был вынужден красть... но потом прозрел, ушел в монастырь. Там совершил групповое изнасилование — дьявольское наваждение, снова сел — и окончательно уже прозрел. Дешевле, чем на складе, — всего десять тысяч.

Я вдруг представил себе, что мог бы съесть на эти деньги, глотнул слюну.

Полынина, что интересно, активно брали. Такой коктейль — святости в сочетании с дьявольскими наваждениями — всех устраивал.

Я тоже потянулся к сумке, но — открывать молнию — пред всеми, мелькать долларами в кошельке? Нет. Афанасий Полынин не стоит такого риска... тем более тут поблизости вполне могут оказаться его ученики.

Гиенский вслед удаляющемуся Полынину скорбно вздыхал. Но вышел, однако, вместе с толпой зажиточной интеллигенции в Комарове — зацепился все-таки! — а я поехал дальше.

После ухода думающей части общества в вагоне началось полное безобразие: замелькали бутылки, народ задымил — въезжаем в зону полного хаоса, все верно!

Поезд стоял в Зеленогорске три минуты, надо успеть выскочить — но сделать это не так уж легко: какой-то щуплый тип, в затоптанных опорках, в грязных брюках с бахромой, вдруг остановился в проходе и неторопливо стал чиркать спичку за спичкой. Именно сейчас ему нужно закурить! Знает, что позади толпа, слышит, что двери уже закрываются, но стоит и неторопливо чиркает: ведь закурить же надо — неужели не ясно? А еще говорят, что мы угнетены! На самом деле — самая свободная страна в мире, делаем что хотим! Где еще возможно такое?

Наконец задымил, вразвалку, неторопливо двинулся, не ускоряя шаг... еле я успел выпасть вслед за ним — и двери захлопнулись. Во жизнь!

Вокзальная площадь Зеленогорска оправдывала худшие опасения: обломки ящиков в грязи, обрывки коробок, всюду закутанные сразу на все времена года бомжи, небритые кавказцы, визгливые бабы.

Протолкавшись, я стал пробираться через болото на свою родную Болотную улицу, хотя вовсе не хотелось туда спешить.

Да, навряд ли мы разбогатеем в ближайшем будущем при такой бережливости: прямо посреди болотца валяется плоско упакованный финский ларек — кто-то бросил и забыл, и теперь эта площадка используется, так сказать, для тусовок. Местная достопримечательность, дед Троха, держит навытяжку руку со стаканом — и вдруг спохватывается:

— О, етить! Вроде бумажник с пенсией в бане забыл!

— Ну? — Бульканье на мгновение прерывается. — Сходишь?

— А ну его на...! Наливай!

Широкая душа!