Комбинат

— Шучу, шучу, Николай Анатольевич, уж простите старика. Ну а серьезно — в чем это стремление-то состояло? Иностранцев сюда выписывал производство налаживать? Так и Сталин выписывал. Был, например, такой Альберт Канн, американец, проектировщик заводов Форда. Создатель чуть ли не всей советской промышленности, военной в первую очередь. Что еще? Курить всех заставлял? Сталин демократичней был: сам курил, но других не заставлял. Аналогично с бородами. В немецкое платье всех одел, в камзолы с панталонами? Вы в самом деле думаете, что это такой большой прогресс? Что стоит немецкие короткие штаны надеть, так сразу и немцем станешь?

— Ну что вы все к какому-то балагану сводите. Петр изменил на европейский манер многие куда более важные вещи. Реформа управления, академия… дворянских детей в Европу учиться посылал — при Сталине хрен бы кто вырвался, ни дворянские, ни пролетарские… за попытку самовольно покинуть СССР — расстрел…

— Тех, кто самовольно, Петр тоже не жаловал. Собственного сына-невозвращенца целой спецоперацией обратно заманил и убил… А знаете, как Петра охарактеризовал русский поэт Николай Щербина? «Реформою своей стяжал он много славы: ведь он европеизм настолько нам привил, что сущий искони батог наш величавый спицрутеном немецким заменил.» Вот в этом, собственно, и суть. Все эти европейские заимствования были для Петра не целью, но средством. Британский парламент он почему-то заимствовать не стал, не говоря ужо голландской республике… Петр хотел не Россию сделать Европой, а воспользоваться европейскими инструментами, дабы Европу подчинить России.

— Ну вот видите, — усмехнулся Николай, — за что же его любить?

— Европейцам, пожалуй что, не за что. А русским?

— А русским от их попыток кого-то себе подчинить всегда становилось только хуже. Причем в случае успеха еще хуже, чем в случае неудачи. Потому что подчиненных надо потом всю дорогу кормить и стеречь, а они на всю эту заботу будут отвечать ненавистью. И правильно, собственно. Что это вообще за дурацкая идея — кого-то подчинять, над кем-то доминировать? Садомазо какое-то. Будем мучиться сами, лишь бы и соседям жизни не дать. Зачем это надо? Вот просто — зачем? Только не говорите мне, что, мол, не ешь ты — съедят тебя. Мне доводилось бывать в маленьких странах, которые никого не едят. И их тоже никто не ест. И живут куда лучше нашего. Без всех этих тухлых мессианских комплексов.

— Не хотите вы величия России, Николай Анатольевич, — улыбнулся старик.

— Не хочу, — отрезал Селиванов. — Вот именно потому, что сам в ней живу — не хочу.

— Но цель-то должна какая-то быть? У народа, у государства? А?

— Цель? Да просто спокойно и достойно жить. А не гробить свои и чужие жизни за совершенно бессмысленные фетиши.

— Вот видите, и вы о спокойной жизни заговорили. А только что осуждали обывателей, которые ее правде предпочитают.

— Но это же разные вещи! Я не имел в виду спокойствие скотины в стойле. Финальная участь которой, кстати, хорошо известна. Я имел в виду спокойствие свободного человека, который уверен в том, что ничто не помешает ему заниматься своим делом и самому определять свою судьбу. Что его не сделают бесправным винтиком очередного мегаломаньяческого эксперимента.

— Но ведь и винтику может быть лестно быть частью большого и могучего механизма. Особенно если вне этого механизма он ничего из себя не представляет — а ведь таких, согласитесь, большинство. И когда этот механизм ломают даже из самых прекраснодушных представлений о свободе… — Васильчиков сделал жест рукой, словно обводя пространство за окнами.

— То мы получаем Красноленинск, — закончил за него Николай.

— Именно так. В его нынешнем виде, — старик отправил в рот маленький кусочек торта и тщательно его прожевал. Людей не просто лишили работы и денег. Их лишили цели.

— По-моему, вы переоцениваете местных алкоголиков. Никогда у них не было никакой цели, кроме как набухаться. Ну и чтоб сосед жил еще хуже, чем они.

— Вечно-то у нас интеллигенция презирает свой народ, — добродушно усмехнулся Васильчиков и отпил еще чаю.

— Строго наоборот, — резко возразил Селиванов. — Это народ вечно презирает интеллигенцию. А интеллигенция весь XIX век на него чуть ли не молилась. Чем кончилось, известно.

— Тогда какую же свободу вы хотите дать такому народу?

— Лично я уже ничего не хочу, — сердито пробормотал Николай. — Я хочу написать свою статью и уехать отсюда. Вы можете что-нибудь посоветовать мне для моего материала? Есть тут у вас что-нибудь примечательное, кроме комбината, свалки и тюрьмы?