Комбинация Бруно

Рабочий кабинет Феликса Бруно выглядел ошеломляюще. Панорамное окно во всю внешнюю стену, выходящее на океан, широкой дугою было изогнуто таким образом, чтобы можно было наблюдать за солнцем в течение всего дня, практически в любой точке эклиптики. Я вспомнил, что читал об этом в журналах. Огромных размеров стол для рабочих заседаний, вытянутый, овальный, с толстой стеклянной поверхностью по всему периметру окружали роскошные белые кресла с высокими прямоугольными спинками. Аквариум, внутри которого могла бы незаметно существовать Атлантида, расположился у дальней стены. Справа от входных дверей находился огромный бар со стойкой и камином, занимающий целую треть от противоположной окну стены. Под ногами – бесконечный ковер в тон большущей бежевой софе, на случай приступа творческой лени вытянувшейся, словно царапающая пол кошка, рядом с баром. Огромный письменный стол, дорогого темного цвета, и расположившиеся позади него стеллажи с многочисленными папками бумажных документов, и прочей канцелярской и сувенирной дребеденью, занимали остальное пространство.

Завершали маршрут, по которому продвигался мой завороженный взгляд, развешанные по стенам большущие фотографии в застекленных рамах. Немногочисленные. Общеизвестным был тот факт, что Феликс не любил ни фотографироваться, ни сниматься на видео, предпочитая всегда быть по другую сторону любых камер. Однако быть в тени все время в продюсерском бизнесе невозможно. Несколько особо удачных фото, которые нравились ему самому, кочевали из журнала в журнал, когда Бруно давал свои редкие интервью по поводу очередных сногсшибательных успехов. Самым известным был снимок с Венецианского кинофестиваля – в карнавальной маске, с поднятой вверх правой рукой. Это фото неоднократно перепечатывала пресса, уж очень ярким на нем получился жест победы. Эффект усиливала известная всему миру татуировка – лента вокруг правого запястья Бруно, с надписью «Вечность – это любовь».

Не испытывать благоговения в этом кабинете, имея хоть какое-то отношение к кино и профессиям его обслуживающим, было невозможно. Здесь принимались великие, гениальные решения по сценарным коллизиям будущих шедевров и заключались легендарные киносделки, которым по праву было суждено войти во все существующие учебники киноиндустрии.

Зачарованно разглядывая детали, я едва не забыл, с какой целью я с таким трудом сюда добирался. Мое оцепенение нарушил все тот же голос, пригласивший меня наверх. Властный и четкий. Недовольный. Раздавшийся откуда-то совсем рядом.

– Ты позволил себе опоздать. Я должен быть тебе благодарен за то, что ты вообще явился?

Голос шел со стороны письменного стола. Его высокое черное кресло было развернуто к окну, и, оказывается, полностью скрывало за своей спинкой сидящего в нем человека. Оттого я и не заметил сразу, что в кабинете кто-то есть.

– Нет, что вы! – ответил я поспешно. – Я прошу прощения. Таксист перепутал… Мне очень неловко. Поверьте …

– Ладно, ладно, забудь. Извинения ни к чему. Добро пожаловать.

Кресло крутанулось в мою сторону, и я встретился глазами с умным, проницательным взглядом человека, определенно знающего цену всем вещам и людям в этом мире. Мне, разумеется, в том числе. Молодому, начинающему писаке, у которого к 25-ти годам, возможно, впервые получилось что-то похожее на настоящий рассказ.

Говоривший покопался в бумагах на столе.

– Напомни, кто ты? – вопрос прозвучал неприятно.

– Я? Марк Новак.

Он выудил из папок, лежащих на столе, экземпляр моей работы. Прочитал вслух с обложки.

– Новак. «Моя любимая Нелли», – потер переносицу. – Ага, ага. Вспомнил…

Он откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы рук и разместив их внизу живота. Хмурым взглядом просканировал меня от волосков на макушке до самой кроссовочной подошвы. Клянусь, мне показалось, что у меня даже вывернулись карманы! По кислятине, разлившейся от скривившихся губ по всему лицу, стало очевидно, что вряд ли сейчас я услышу что-то приятное. Наконец он заговорил, роняя каждое слово, словно свинцовый шарик в песок.

– Вот, что я тебе скажу, Марк. Ты молод и этим многое объясняется. Ты пишешь, думая, что умеешь, это делать. Или думая, что вот-вот научишься. Но нет, – он покачал головой и саркастически цыкнул сквозь зубы. – Я не думаю, что из тебя что-то выйдет. Это, – он показал на мой рассказ, – мусор. Дерьмо. Такое способен написать любой олигофрен, осиливший алфавит и электронную почту. Ты знаешь, сколько подобного дерьма я получаю каждый день? В самых разных видах? Такими сочинениями я топлю камин. Я велю их разбрасывать под пальмами на алее в качестве навоза. Если бы мой датский дог, Марк, умел срать буквами, у него бы получилось примерно то же. Только на датском языке. Ты понял, что я хочу сказать? Ты полная и безоговорочная бездарность, Марк.

Он взял паузу, пристально глядя на мое пылающее лицо.

– Что скажешь?

Что я мог сказать? Я с трудом разжал зубы и произнес:

– Мне жаль, что вам не понравилось.