Комедианты

Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка – единственное ее послание ко мне. «Рада буду тебя видеть, если заглянешь в наши края». С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией, которую она так и не успела объяснить. «Графиня де Ласко-Вилье». В шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало ощущение моего сиротства. «Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница. Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова умереть ради тебя, а ты ради меня». Я снова перечитал записку; она показалась мне трогательной… А он ведь все-таки умер из-за нее, так что, видно, и Марсель вовсе не был comedien[102]. Смерть – лучшее доказательство искренности.

Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое полотняное платье, обнажавшее плечи.

– Луиса нет дома, – сказала она. – Я хотела отнести Джонсу виски.

– Я сам ему отнесу, – сказал я. – Ему оно понадобится.

– Неужели ты приехал за ним? – спросила она.

– Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается.

Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.

– Какой от него будет толк? Там, в горах?

– Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку…

– Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих разговоров. Здесь не Куба.

– Нам с тобой без него будет легче.

– Ты только об этом и думаешь?

– Да. Вероятно.

У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить шутливым тоном, я спросил:

– Что это ты с собой наделала?

– Ты о чем?

– Вот об этом синяке. – Я дотронулся до него пальцем.

– Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что – синяк.

– От игры в рамс?

Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.

– Выпей и ты, – сказала она. – Тебе это тоже не помешает.

Я налил себе виски:

– Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.

– Может быть. Давай не будем загадывать.

– Мы не виделись уже несколько дней, – добавил я. – И тебе больше не надо будет спешить домой играть с ним в рамс.

Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.

– В чем дело? – спросил я.

– Я же тебе говорила. У меня такая кожа.

– А что я сказал?

Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять боль. Я спросил:

– Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?

– А как же мне не огорчаться? – ответила она. – По-твоему, ты страдаешь от одиночества там, в «Трианоне». Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом, когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом мне было весело – слушать, как люди смеются над его плоскими шутками, играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения. Ох, как я буду по нему скучать!

– Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?

– Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не уверена, что ты этого хотел.

Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил, что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали слуги:

– Джонс! Джонс!

– Я здесь.

Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в резиновых сапогах.

– Я услышал ваш голос, – сказал он, – оттуда, снизу. Значит, час настал, старик.

– Да. Нате выпейте.

– Не помешает.

Он скорчил гримасу.

– У меня в машине есть еще бутылка.

– Я уже сложил вещи, – сказал он. – Луис одолжил мне рюкзак. – Он перечислил свои пожитки, загибая пальцы: – Запасная пара туфель, еще одна пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье. Понимаете, мне его подарили…

Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне правду.

– Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, – сказал я, чтобы замять разговор.