Комедианты неведомо для себя

Оноре де Бальзак Комедианты неведомо для себя

Посвящается графу Жюлю де Кастеллан.

Леон де Лора, наш знаменитый пейзажист, принадлежит к одному из самых знатных семейств Русильона; семья эта, испанская по своему происхождению, хотя и славится древностью родословной, но уже лет сто как обречена терпеть вошедшую в поговорку бедность идальго. Явившись в Париж из департамента Восточных Пиренеев налегке, с одиннадцатью франками в кармане, Леон де Лора почти совсем забыл и невзгоды своего детства, и свою семью среди лишений, неизбежных в жизни начинающих живописцев, чье единственное богатство — воодушевляющее их призвание. Позднее заботы о славе и успехе совершенно вытеснили прошлое из его памяти.

Если вы следили за извилистым и причудливым течением наших «Этюдов», вам, быть может, запомнился некий Мистигри, ученик Шиннера, один из героев «Первых шагов» («Сцены частной жизни»), появляющийся и в других «Сценах». В 1845 году наш пейзажист, соперник Гоббемы, Рюисдалей, Лорренов, уже ничем не походил на того нищего, но резвого ученика, каким вы его знали. Он знаменит, он владелец прекрасного дома на Берлинской улице, расположенного недалеко от особняка Брамбур, где живет его друг Бридо, и совсем близко от дома его первого учителя Шиннера. В тридцать девять лет он — член Академии изящных искусств и кавалер ордена Почетного легиона, его годовой доход достигает двадцати тысяч франков, его картины ценятся на вес золота, и — что кажется ему более удивительным, чем приглашения на придворные балы, которые он иногда получает, — имя его, так часто повторявшееся в европейской печати за последние шестнадцать лет, проникло наконец в долину Восточных Пиренеев, где прозябают трое чистокровных Лора: старший брат Леона, его отец и престарелая тетка, сестра отца — девица Уррака-и-Лора.

По материнской линии у знаменитого художника остался один только двоюродный брат, племянник его матери, — человек лет пятидесяти, житель небольшого промышленного городка того же департамента. Этот двоюродный брат первый и вспомнил о Леоне. Лишь в 1840 году Леон до Лора получил от г-на Сильвестра Палафокс-Кастель-Газональ (именуемого запросто Газональ) письмо и ответил ему, что он именно тот самый Лора, то есть сын покойной Леони Газональ, жены графа Фердинанда Дидас-и-Лора.

Летом 1841 года кузен Сильвестр Газональ отправился уведомить именитое и безвестное семейство де Лора о том, что маленький Леон не уехал, как полагали, на Рио-де-ла-Плата и не умер там, как склонны были думать, а стал одним из самых талантливых художников французской школы; но этому они не поверили. Старший брат, дон Хуан де Лора, заявил, что кузен Газональ стал жертвой какого-нибудь парижского шутника.

Вышепоименованный Газональ давно уже собирался в Париж, чтобы следить за ходом процесса, который префект департамента Восточных Пиренеев вследствие несогласия изъял из ведения местного суда и перенес в Государственный совет. Провинциал вознамерился заодно проверить дело с письмом и потребовать у парижского художника объяснений его дерзости. Но когда Газональ, остановившийся в жалких меблированных комнатах на улице Круа-де-Пти-Шан, увидел дворец на Берлинской улице, он был ошеломлен. Узнав от слуг, что их хозяин путешествует по Италии, он тотчас же раздумал требовать объяснений и усомнился в том, соблаговолит ли столь знаменитый человек признать его своим родственником по материнской линии.

В течение 1843 и 1844 годов Газональ следил за ходом своего процесса. В эту тяжбу, связанную с вопросом о течении реки, об уровне воды, о сносе плотины, вмешались местные власти, поддерживаемые жителями прибрежной полосы, и она угрожала самому существованию его фабрики. В 1845 году Газональ считал процесс бесповоротно проигранным: секретарь докладчика Государственного совета, которому было поручено составить заключение по этому делу, доверительно сообщил ему, что заключение это отвергает доводы Газоналя; адвокат Газоналя также подтвердил эти сведения. Хотя Газональ командовал национальной гвардией в своем городке и был одним из самых оборотистых фабрикантов всего департамента, однако в Париже он чувствовал себя таким ничтожным, так был подавлен дороговизной жизни и самых пустяковых предметов, что смирнехонько сидел в своей жалкой гостинице. Лишенный солнца южанин ненавидел Париж и называл его «рассадником ревматизма». Подсчитывая расходы по процессу и своему пребыванию в столице, он давал себе слово по возвращении домой либо отравить префекта, либо наставить ему рога. В минуты уныния он клялся уложить префекта наповал; в веселые минуты согласен был удовольствоваться рогами.