Комемадре

Ледесма упускает из виду самое очевидное слабое место своего плана: массовый провал лечения рака приведет к нехватке новых пациентов, у нас будет меньше голов для машины. Как же обеспечить доноров, не подорвав доверия к наживке?

Будучи в хорошем настроении, Ледесма предлагает в качестве объяснения пристойные несчастные случаи (вместо банального «споткнулся, упал, свернул шею», «попал под трамвай»), сделать вид, что раковые больные умирают от сторонних причин, не ставящих под вопрос эффективность сыворотки, хотя лучше бы, по его словам, было открыть настоящее лекарство от рака, попросив у голов, чтобы они вырвали его формулу из-под носа у самого Господа Бога. Мистер Алломби полагает, что, когда мы начнем рубить головы, Бог может обратить к нам свое слово, используя головы вместо мегафона.

Гурман за его спиной говорит, что мистер Алломби не только жаждет мистического опыта, но и хочет застолбить себе за деньги участок на том свете.

Ледесма спрашивает, крещеные ли мы, закатывает глаза и заявляет, что если в этом деле замешан Бог, то он, Ледесма, сматывает дудочки, так и говорит.

На этот раз Менендес выбрасывает недокуренную сигарету, поднимает голову и пристально смотрит на меня. Мой первый порыв — отойти от окна, чтобы она не видела меня, но тело само поворачивается назад, словно бы оскорбленное моей трусостью. Я смотрю на нее в ответ, точно спрашивая «что?», и она опускает голову, будто ничего не произошло.

Нужно правильно понять и истолковать ее взгляд. Перехватить ее прежде, чем она вернется к работе. Не торопиться, но действовать стремительно. Привести ее к себе и последовательно раскрыть все мои намерения.

Я спускаюсь по лестнице. На мне хорошие туфли.

Почему? А почему бы не задействовать самые простые методы? Что, в общем-то, нужно, чтобы влюбить в себя женщину? Те, кто полагает, что это вопрос минут или дней, забывают, из чего сотканы женщины, их внутреннее устройство, то, что Папини считает опасностью.

Менендес маячит за стеной медсестер. Я успеваю заметить ее до того, как она растворится среди них. Стоя в противоположном конце коридора, показываю на нее пальцем и зову по имени. Она подходит ко мне с видом человека, желающего исправить ошибку или потребовать объяснений. Теперь все находящиеся в коридоре знают ее имя и могут воспользоваться этим, чтобы установить доверительные отношения или обращаться к ней вполголоса на правах лучшей подруги. Она внезапно и необратимо материализовалась. По моей вине. Ее имя подобно дротику, привязанному к шнурку, который я наматываю на пальцы.

— Пройдите в мой кабинет и дождитесь меня, Менендес.

— Прямо сейчас, доктор?

— Да, прямо сейчас.

Она знает, что мое распоряжение связано с ее дерзким взглядом. У нее полно дел, но она не возражает. Я смотрю, как она уходит. Пусть подождет меня в окружении моих вещей. В неписаном учебнике по стратегии любви ожидание является основой всего. А у меня будет время подумать, что сказать ей и как, каким голосом и какими жестами это выразить.

Я открываю карту возможностей, разворачиваю ее. Против своей воли я воспринимаю все всерьез. Впрочем, почему против своей воли?

Распахнуть дверь, жахнуть кулаком по столу и сказать ей: «Я тебя люблю»? Напомнить, что я доктор, и пригласить на чашечку кофе? Может ли это сработать со второй попытки? Войти, придумать на ходу какое-нибудь важное распоряжение, которое позволит ей на мгновение вернуться к любимой роли, сказать что-нибудь личное и посмотреть, готова ли она перейти к более откровенному разговору о чувствах? Или поступить как настоящий мужчина, обвинив ее в том, что она соблазняет меня? Сквозь сонм этих призрачных картин едва слышно прорывается голос Папини:

— Вы уже слышали новости, Кинтана?

— Нет.

— Вы невнимательны.

Он хочет лишиться еще одного зуба. И если не прекратит испытывать мое терпение, вполне добьется желаемого. Но сначала ему нужно чем-то поделиться со мной. Это чувствуется по его запаху. Почему людям так нравится делиться со мной секретами? Видимо, что-то с моим лицом не так.

Пока мы идем, я думаю, какие лица могли бы подтолкнуть меня к исповеди. Мужские или женские?

Менендес, должно быть, сидит, плотно сомкнув ноги, напротив моего письменного стола, или высунулась в окно, чтобы посмотреть, что же вижу я, следя за ней, или просто послушно ждет без каких-либо потаенных мыслей.

— Мне позволили снять замеры с Сисмана, — говорит Папини. — И он оказался атавистическим человеком. Правда, скрытым, но все же. Видели бы вы эту огромную голову! Ледесма остался под таким впечатлением, что приказал впредь измерять голову у всех доноров. Ну, что вы на это скажете?

— Поздравляю вас, Папини. А что будет с донорами, которые не пройдут по замерам?

— Не стоит лишать их возможности участвовать в проекте. Но мы будем знать, с кем имеем дело. Неразумно будет использовать слова примата в качестве подтверждения загробной жизни.

— С каких пор мы пытаемся это подтвердить?

— Я говорю образно, Кинтана.

— Вы хотели чего-то еще?