Комемадре

Гуриан складывает бумаги и откашливается. Ледесма поясняет, что остальные инструкции будут готовы к воскресенью, а до этого нам следует очистить свою совесть. Верующим он предлагает исповедь и церковную службу, атеистам — дыхательную гимнастику.

— Мы так и не испытали машину на людях, — добавляет он.

— Но машина вроде бы работает, — произносит Хихена.

— Вот именно, что вроде бы… — отвечает Ледесма.

— Не знаю, — продолжает Хихена. — Не слишком ли мы торопимся?

— У нас достаточно яиц, чтобы сделать омлет, или как? — срывается на крик Ледесма. — У них рак! Они все равно умрут!

Хихена вздыхает с облегчением, радуясь, что кричат на всех. Папини улыбается, словно кто-то тянет за невидимые ниточки уголки его губ.

— Какие-нибудь мысли? — спрашивает мистер Алломби.

— Любые, кроме убийства своих коллег, — шутит Ледесма, придя в себя.

Менендес докуривает свою сигарету и ищет, обо что бы затушить ее. Мистер Алломби осторожно берет сигарету у нее из рук, смотрит ей в глаза и сжимает кулак, гася окурок своим потом.

— Кинтана, — Ледесма показывает на меня пальцем, — расскажите нам о своей пациентке Сильвии.

— О ком? — поворачиваюсь я к нему. — У меня нет на руках ее истории болезни, но если вам угодно…

— Если мне угодно что? — спрашивает Ледесма.

— У Сильвии нет семьи, — говорит Папини, — и она совершенно сумасшедшая. А в остальном она абсолютно здорова, не так ли? — И он смотрит на меня.

Я не стану ему отвечать.

— Не думаю, что… — начинает Сисман, — в том смысле, что никто не имеет права…

— Получается, что никто не будет жаловаться, — продолжает Папини.

— Но остается еще вопрос законности, — говорит Ледесма.

— Бедняжка, — бормочет Хихена.

— Кто-нибудь, поймайте утку, — приказывает Ледесма.

Сисман видит, как утка пробегает под столом. Вставать на четвереньки, чтобы поймать ее, будет несолидно. Он щелкает пальцами и зовет ее к себе, как собачку. Естественно, птица не обращает на него никакого внимания. Гуриан отклоняется в сторону, ясно показывая, что эта охота его не касается.

Кто же полезет за уткой? Ледесма не будет сам исполнять свое распоряжение. Мистер Алломби — хозяин лечебницы. Хихена, по всей видимости, пытается придумать что-то, что нейтрализует и утку, и коллегу, который ее схватит. Папини хлопает в ладоши.

— Менендес, будьте любезны, — говорю я, смотря прямо в глаза.

— Да, доктор?

Я показываю ей на утку.

Менендес берет окурок, оставленный мистером Алломби на столе после своей игры в мачо, и предлагает его утке. Та приближается и ест эту дрянь. Менендес хватает ее и уносит, не оборачиваясь.

— Действительно, никто не имеет права единолично принимать такое решение, — соглашается Ледесма. — Давайте проведем тайное голосование. Нам нужно несколько бумажек.

— У меня есть, — Папини достает из кармана лист бумаги. — Ножницы?

— Рвите руками, — распоряжается Ледесма.

— Мы можем проголосовать, поставив наши имя и фамилию, — говорит Сисман. — Если, конечно, здесь все — настоящие мужчины.

— Я предпочел бы оставить наши ширинки в покое, — отвечает Ледесма.

— Бумажки готовы, — произносит Папини.

Осталось положить бумажку перед собой и застыть с потерянным взглядом в задумчивой позе. Поднять ручку, покрутить ею в воздухе, изображая упорную внутреннюю борьбу. Я не знаю, что написать на бумажке. Полное имя Сильвии? Крестик? «Да» или «нет»? И если «да», то в ответ на какой вопрос? Все что-то пишут, только мистер Алломби сидит, как сидел. Папини держит в руках две бумажки и растерянно смотрит на них.

— Мистер Алломби не голосует? — Сисман сминает свою бумажку.

— Я плохо говорю по-испански, — отвечает мистер Алломби.

Я раскрываю карту возможностей, разворачиваю ее. Против своей воли воспринимаю все всерьез. Впрочем, почему «против своей воли»? Есть ведь менее затратные варианты, решения быстрые, бесповоротные, ложные, даже бегство. И вот я, всегда веривший в то, что именно мужчины способны на правильные и решительные поступки, должен сделать свой выбор. Наивная вера в тестостерон.

В результате вся карта сводится к одной строчке. Я кладу свою бумажку в кучку, к счастью, не последним. Ледесма бросает ворох бумажек в шляпу, трясет ее, словно мы собираемся тянуть жребий, и начинает доставать их. Затем говорит, что, за исключением двух воздержавшихся, все остальные — за. Собрание закончено. Менендес не возвращается.

На моем подносе овощной пирог, кровяная колбаса, ножка утки, омлет и салат. Это сводное меню за вчера и сегодня. Не думаю, что Сильвия сможет съесть все это. Изобразив дружелюбие (дескать, я выписываю ее), показываю ей поднос и говорю: «Все тебе». Но эта сумасшедшая лишает меня удовольствия удивить ее, она реагирует как ни в чем не бывало, для нее не происходит ничего особенного, она не чувствует себя привилегированной, нет никакой тайной вечери. Я смотрю, как она ест у себя на койке, и наливаю ей вина.

На следующее утро мы встречаемся у парадной лестницы, и медсестра отводит нас к служебной. Оттуда мы попадаем в небольшой холл, где нам подают кофе и тарелку печенья, к которому, впрочем, никто не притрагивается.