Комемадре

Мама отправляется на собрание, настроенная на скандал. Она берет меня с собой, чтобы я видел, как она меня любит. Учительница переходит прямо к делу: она обвиняет маму в том, что та делает за меня домашнее задание по рисованию. Это замечательное проявление любви, уточняет она, но это расхолаживает ребенка. Вот только мама никогда не делает за меня задания. Нужно разобраться, в чем дело.

Учительница открывает ящик письменного стола и достает мой альбом. Она говорит, что дети моего возраста рисуют в особой примитивной манере, в одной плоскости, произвольно проводя линии и злоупотребляя гипертрофированными формами. Затем она раскрывает альбом на последней странице, где карандашом нарисована рука, и в полной уверенности, что уличила меня в обмане, победоносно смотрит на нас.

Теперь мама уже на стороне учительницы, и они обе, словно сговорившиеся сестры, ожидают моих объяснений. Я не понимаю, чего от меня хотят. Спрашиваю их, почему им не нравится мой рисунок. Мама вздыхает в отчаянии. «Кто нарисовал это за тебя?» — спрашивает учительница. Я прошу карандаш и за три минуты повторяю рисунок на новом листе бумаги.

Одаренный ребенок — отвратительное явление. Его талант измеряется его ненормальностью, его отрешенностью от окружающего мира.

После каждого обследования мне дарят электроды, я коллекционирую их, складывая один на другой в уголке моей комнаты, пока их не набирается целая куча. К тому моменту, когда я осознаю, насколько бесполезна, скучна и до абсурдности трагична сложившаяся ситуация, группа специалистов приходит к выводу, что правое полушарие моего мозга активнее левого, что обусловливает особое развитие визуально пространственного восприятия и объясняет мой талант рисовальщика.

Один из специалистов, одетый в поло «Lacoste», говорит мне: «Для вас, юноша, главное — научиться отделять зерна от плевел. Настоящие гении не склонны к зазнайству. Не нужно задирать своих друзей по школе и унижать учителей. И не забывайте о том, что от гения у вас только правая половина мозга. Позаботьтесь, чтобы левое полушарие вело себя пристойно».

За исключением этого локального дара и некоей предрасположенности к устной и письменной речи, я совершенно обычный ребенок с проблемами в математике и сложностями с концентрацией. На протяжении трех месяцев меня просят рисовать руки, цилиндры (я делаю их прозрачными, чтобы они смогли разглядеть заключенного внутри муравья), всю мускулатуру человеческого тела, угадывающуюся под кожей. Все это происходит под покровом тайны при молчаливом согласии школьного руководства и моих родителей. Не думаю, что шестилетний ребенок может быть готов к такой таинственности. Я не готов.

Никто не говорит мне, что не так с моей головой, и я начинаю думать, что у меня рак. Ученые просят меня нарисовать рак. Я выполняю их пожелание и рисую свое лицо с приоткрытой дверцей во лбу, за которой виднеется мозг, составленный из сот, подобно улью, и в каждой соте сидит по пчеле, откармливающей своих личинок. «Почему ты нарисовал себя улыбающимся?» — спрашивают они меня. «Это не я улыбаюсь, — поясняю я. — Это рак». Я показываю им, что они видят не весь рисунок. Если посмотреть лист на просвет, его обратная и лицевая сторона образуют одну картину. На обороте нарисовано лицо в поперечном срезе с полностью обнаженным мозговым ульем. Две пчелы крутят своими лапками два крошечных барабана, связанных веревочками с уголками моих губ. Натягивая их, они заставляют меня улыбаться.

Мне нужно найти какое-то применение. Директор школы полагает, что лучше всего будет рассказать обо мне миру по телевидению. Ученые отвечают, что это полная чушь, если, конечно, мои родители не хотят превратить меня в цирковую обезьянку и свести с ума. Они предлагают устроить своего рода научное турне, чтобы подвергнуть меня еще более комплексным исследованиям «при поддержке мирового научного сообщества». Мама выступает за второй вариант, «если я не против»; папа считает, что она слишком демократична. По его мнению, следует объединить оба варианта и заявить в новостях о моем научном турне, чтобы открыть мне, как он говорит, все двери. Такое решение, по его словам, нельзя доверять шестилетнему ребенку.

Перед первой «международной» сессией я отправляюсь на интервью к Сильвио Сольдану[7]. Он называет меня «юным примером для Аргентины будущего». За камерами стоят папа, мама и ученые, они делают мне какие-то знаки, но я почти ничего не вижу за Сольданом. Их образ настолько размыт, что они кажутся еще одной аргентинской семьей, которая смотрит меня в прямом эфире на Девятом канале. Мне в голову приходит мысль, что никто не любит юных дарований в жилетке от «Dior».

В ходе четвертой сессии я соревнуюсь с малышом-аутистом из Канады, который делает то же, что и я, но при этом он весь в соплях и с абсолютно потерянным взглядом. Его идиотизм выгодно оттеняет его талант. Он все время вскидывается, словно стряхивая с себя канареечные перья, и может фотографически воспроизводить все, что увидит.