Комемадре

Едва мы встретились взглядом, Лусио стал мне что-то говорить, но услышал я его лишь сейчас, после удачной шутки о провале. Я в замешательстве. Возможно, я сам предложил тему для разговора. Когда Лусио произносит своим звонким голосом слово «провал», какая-то женщина в зеленых перчатках из толпы поджимает челюсть и пристально смотрит мне в глаза.

Не так давно в одном из своих интервью Лусио сказал, что когда он увидел во мне свое отражение, то не почувствовал ничего нового, потому что в моем лице не было ничего такого, чего бы он не видел раньше. Но это просто игра слов, и я не верю ему. Скажи ему это, Линда.

Мысль переспать с Лусио сводит меня с ума. Не знаю, что чувствует он сам. Мне сложно толковать его жесты. Мне он кажется моей куклой с красивыми ногами и срывающимся голосом. Вероятно, он чувствует себя неловко. После перформанса Лусио приглашает меня к себе домой. Я отказываюсь от запланированного ужина с отцом ребенка и галеристкой и иду с ним.

Он живет в здании с полукруглыми балконами, построенном в пятидесятых годах XX века. Мы поднимаемся в лифте вместе с женщиной в зеленых перчатках, которую я видел среди зрителей. Женщина поздравляет меня с перформансом. Лусио едет молча, опустив голову.

Он распахивает дверь в большую, квадратной формы гостиную. Посередине нее навалена куча метровой высоты, сделанная из чего-то, на первый взгляд напоминающего коричневый жир или желатин. «Мы занимаемся одним делом», — говорит он мне. Я не сразу понимаю его. Он поясняет, что тоже художник или хочет стать им. Это кажется мне малоправдоподобным. Может, у нас еще и отпечатки пальцев одинаковые? И дышим мы поутру в унисон?

В комнате дурно пахнет, видны кости с остатками мяса и две кастрюли, забитые костями же. Он, по его словам, вываривает их, чтобы получить желатин и использовать его для мягкой скульптуры, но никак не может добиться нужной консистенции. При комнатной температуре творение тает. Я отпускаю ответный остроумный комментарий о провале. Затем предлагаю поговорить о нашем физическом сходстве. Странно, что мы не пересеклись раньше. Лусио говорит, что знает меня несколько лет.

Я требую доказательств. Он показывает мне выполненную угольным карандашом копию «Мертвого Христа» Мантеньи в рамке.

Его мать сравнивает сына со мной, прижав его лицо к экрану телевизора. Мы идентичны. Лусио восемь лет, он на два года старше меня. За то короткое время, что длится моя телевизионная слава, он становится звездой для соседей и товарищей по школе.

Воодушевившись мыслью сфотографировать нас вместе, его мать приходит с ним к киностудии, где я соревнуюсь с канадским аутистом. Лусио прячется в толпе. Его пугает личное знакомство со мной.

Его останавливает мужчина в поло «Lacoste» (Лусио не помнит его, но это точно был он), пеняет ему за забывчивость и отдает мою копию Мантеньи. Лусио не признается в том, что произошла ошибка. Он видит, как я выхожу из студии со своими родителями.

Он думает о себе и обо мне как о двух точках, связанных между собой невидимой, но прочной нитью. Насколько она длинна, он не знает, но полагает, что, если бежать достаточно долго, она растянется до предела и кто-то из нас упадет на землю.

Лусио вручает своей матери копию Мантеньи в качестве извинения за то, что не оправдал ее надежд на встречу, но она не разговаривает с ним целую неделю. Затем сдается и предлагает записать его в художественную школу.

За считаные месяцы он становится настоящим профессионалом. Ему удается очень точно скопировать мою копию Мантеньи. Но он никому не показывает ее. Ему выпала тяжелая доля соперничества с шестилетним ребенком. Его талант оборачивается для него бременем. В этом состоянии в возрасте двенадцати лет он получает стипендию для обучения в Италии.

Несмотря на музеи в шаговой доступности, их учат по слайдам и книжным репродукциям. В студенческие годы он обожествляет Веласкеса и любит Хогарта. В середине семестра, после смутно припоминаемой им недели, в которую с ним определенно что-то приключилось, Лусио сбегает, чтобы два месяца спустя объявиться в Лондоне, где он пытается украсть, что ему почти удается, оригинал Обри Бёрдслея.

Для всей Англии это становится сенсацией дня. Известнейший английский журналист посвящает криминальному событию целую колонку. В ней сетует на разбитые войной за Фолклендские острова детские жизни, задается вопросом, достаточно ли стране денег, заложенных на образование в бюджете, шутит по поводу королевы, рассказывает о счастливых днях своей молодости и заканчивает все словами в поддержку Лусио: «Двенадцатилетний мальчик, который перешел все границы из истинной любви к искусству».