Комемадре

— Нет, я сказал, что…

— Вас плохо слышно, доктор. Вы можете подойти поближе? Не хочу, чтобы мой халат пропах дымом.

Я подхожу и оказываюсь перед ней.

— Менендес, я хотел поговорить с вами, если вы не против. За кофе.

— В смысле?

— Я хочу, чтобы вы выпили со мной кофе. И поговорили.

— О чем-то конкретном?

— Это хорошая возможность, знаете ли… Дело в том, что за повседневной суетой… Мы ведь почти не знаем друг друга, не так ли?

— На этой неделе я не могу, доктор. Возможно, на следующей.

Я без ума от нее. Я хочу навалиться на нее, чтобы она почувствовала злую эрекцию, рвущую мне штаны. Входит мистер Алломби. Он спрашивает, где все, из-за чего загорелся домик садовника и занимается ли этим кто-нибудь. Менендес начинает отвечать на все три вопроса.

Я смотрю в окно: муравьи все еще там, колышущийся идеальный круг с трещиной в центре. Это самые близкие ко мне представители животного мира (достаточно спуститься вниз, чтобы разрушить их круг ногой), не считая мошек на лице у Сильвии, приматов Папини, декартовой утки и земноводного, которое, возможно, живет внутри Менендес.

Слушая меня, Ледесма время от времени отталкивается ногой, кружится в кресле и играет с маленькой гильотиной, заставляя ее срабатывать раз за разом. Я только что произнес: «Мне кажется, нам следует удостовериться, если это можно так называть, в этичности нашего эксперимента, дабы…», и теперь мне хочется стереть с моего лица рот, вырезать себе скальпелем новый и начать все заново.

— Хотите кофе? — прерывает он меня.

— Нет, спасибо.

— Вы — человек благородный, Кинтана. Эксперимент тревожит вас, вам неспокойно, и вы решили высказать мне все в лицо. Прямо мне в лицо.

Я все понял. Год работы на свалку. Прощай Менендес, прощай «здравствуйте, доктор», прощай жалованье. Меня ждет какая-нибудь глухая деревня. «Драсьте, дохтур». Старый дом, одиночество, куры, навоз и угольная печь.

— Ваши коллеги, Кинтана, ваши коллеги… Никто из них не пришел ко мне высказать свои возражения. Они, должно быть, молятся без конца, гадая, ждет ли их теперь геенна огненная. Вы не такой, как они. Вам можно доверять.

— Спасибо.

— Вся эта игра на чувствах раковых больных, это ведь довольно отвратительно, не так ли? Я тоже так думаю. Да, иногда нужно быть жестким, но не терять главного — оставаться человеком и настоящим мужчиной. Когда мы отрежем первую голову, станет ясно, кто есть кто. Те, у кого не дрогнет рука, кому не будет жаль пациента, тех надо будет уволить, потому что одному лишь Богу ведомо, на что способны такие люди.

— Вы говорите о ком-то конкретном?

— Я говорю, что согласен с вами. Теперь скажите-ка мне…

— Что именно?

— Не будет ли неуместным просить пациентов тратить последние секунды жизни на рассказ о том, что они видят по ту сторону. Ужас как противно. Кофе! — кричит он через плечо и снова уточняет тем же тоном: — Вы точно не хотите кофе?

— Нет, спасибо.

— Вы, наверное, ждете, что я скажу вам: наука — прежде всего. Мол, за этим экспериментом стоит высокая цель, оправдывающая все, что мы делаем. Но, знаете, это не так. Нет у нас такой цели, которая гарантировала бы нам душевное спокойствие. Мы хотим знать, что ждет человека после смерти? Ну так давайте узнаем, потому что есть средства для этого и потому что мы — первые, кому пришло в голову, как это сделать. Если результат нашей работы поможет человеку стать человечнее — великолепно.

Входит медсестра с кофе. Ледесма улыбается ей. Он устраивается поудобнее в кресле, сплетает пальцы и в упор смотрит на меня.

— Если вам это интересно, Кинтана, добро пожаловать. Если хотите уйти — будьте любезны. Но вы отличный специалист. Хотите еще что-то обсудить?

— Пожалуй, что…

— Ну и замечательно, — он хлопает в ладоши. — Я рассказывал вам когда-нибудь о своих бабушке и дедушке? Очень милые люди. Пожившие свое, сейчас они, конечно, уже умерли. У них был огромный дом в сельской местности со всеми этими традиционными аргентинскими штучками. Я проводил там все лето. Вы скажете, какая тоска. Но ничего подобного. У них были морские свинки и коллекция фарфоровых фигурок, которые мне запрещалось трогать. Так вот, для чего я это рассказываю, я разбил одну из этих фигурок. И весь день прятался в лесу, страшась наказания, но потом замерз, у меня начался жар, и мне пришлось вернуться домой. Моя бабушка влепила мне затрещину, всего одну, но зато какую, и вызвала доктора. Служанки уложили меня на огромную семейную кровать и накрыли простыней, покрывалом, пледом и манильской шалью, придавшей всему этому нагромождению некоторую кокетливость. Лежа под этой грудой, я чувствовал концентрированный запах моих бабушки и дедушки. Запах старого тела. Жар прошел, но от запаха я не мог отделаться очень долго, лет до двенадцати-тринадцати, до своей первой эякуляции. Славные ощущения, не так ли? Вы помните свой первый раз? Я тогда, как завороженный, поднес свою руку к лицу. Увидел собственное семя, понюхал его и вдруг понял, Кинтана, что именно этим пропахла та кровать.