Комендантский час

За порядком стен уже выступали балконы того дома, Третьяк пропустил Валю вперед, а сам украдкой оглянулся, не следят ли за ними. Как будто нет. То здесь, то там появлялись и исчезали одинокие прохожие, преимущественно женщины, с кошелками в руках, неся на сгорбленных спинах свои заботы и печали. Валя шла, как молоденькая девушка, легко и вместе с тем осторожно, как по узкому мостику переходят горную речку. Третьяк присмотрелся к ее походке и сделал вывод, что ей удалось унять свои расходившиеся нервы. Это хорошо. Вот она уже возле самого того дома. Миновала первый, второй подъезды. На миг остановилась перед третьим. Оглянувшись, спокойно посмотрела вверх — не глядят ли с балкона ждущие ее знакомые? — и исчезла в темном квадрате дверей, как в пропасти.

Третьяк оперся спиною о дерево таким образом, чтобы в поле его зрения находилось и окно, и вся улица. Теперь он и сам ощутил крайнее напряжение. Ощупал в кармане холодное тело гранаты, смял носовой платок. Время словно остановилось, будто остановилось само течение жизни. Как долго будет длиться это ощущение? Но вот в окне второго этажа мелькнуло улыбающееся Валино лицо. «Погоди», — мысленно сказал он ей. Мимо дома проходил какой-то калека в старом сером пальто, с узелком за плечами. Беднягу качало от голода или от слабости. Проковылял мимо Третьяка, даже не подняв головы. Вот когда бы выглянуть Вале. Однако ее не видно. Медленно проходит минута, еще минута... семь минут. Улица пустынна. В руке у Третьяка платок, в сердце надежда и тревога. Хочется рвануться на помощь Вале. Но вот и она появилась в окне, он слегка расправил платок, чтобы ей было виднее...

Когда приближался к третьему подъезду, чтобы встретить Валю, вверху глухо прогремел выстрел. Показалось, будто на пол упало что-то стеклянное и разбилось. И тотчас — шаги по ступенькам лестницы, приглушенные, но острые. Осмотрелся. На улице — ни души. Напряжение начало спадать. Вот и Валя показалась в дверях, бледная, строгая, почти побежала за ним.

— Все! — вздохнула с облегчением, беря его под руку.

— Молодец!

Улица — словно коридор в вольный широкий мир. Они старались идти размеренным шагом, понимая, что все опасности, все возможные ловушки уже позади. Но успокоились лишь тогда, когда переступили порог Валиной квартиры.

Долго не могли заговорить. Старались не думать о том, что произошло, но не могли разомкнуть цепь недавних переживаний. Валя вспомнила, что сегодня почти ничего не ела, однако не чувствовала себя голодной. Забыла и Третьяку предложить что-нибудь поесть, как это диктуют правила гостеприимства. Она еще жила недавними волнениями...

— Леня, как ты думаешь, не станем ли мы жестокими после этой войны? — спросила неожиданно, подняв на Третьяка глаза, полные горечи и сомнений. — Столько пролито крови! Люди научатся убивать — это страшно.

Отвечать ей, что мы убиваем врагов, — излишне. Говорить о справедливости мести за наши неисчислимые жертвы — тоже излишне, это ведь понятно всем. Но почему в ней так долго живут эти настроения! Третьяк спросил, прикрыв своей ладонью маленькую Валину руку:

— Перед смертью он тебе что-то сказал?

Валя покачала головой.

— Нет, я только увидела его страшные глаза.

— Чем страшные?

— Не знаю. Но страшные. Постараюсь забыть их поскорее.

Она сказала: «Постараюсь забыть их поскорее», а в воображении вновь возникли просторный, хорошо меблированный домашний кабинет и он, доцент П. Светлые широкие брови, сухой нос, впалая, будто пустая, грудь, слегка сгорбленная высокая фигура. Всего раз или два взглянула на него, а больше смотрела на книжные шкафы, расставленные вдоль стены, на письменный стол, заваленный бумагами, поглядывала за окно, где стоял Третьяк. Пыталась быть спокойной, чтобы не вызвать подозрения, а в душе боролись чувства долга и жалости: надо стрелять в человека. Но вот доцент П. сказал: «Нам надо каленым железом выжечь все большевистское на Украине, отбросить всякую гуманность, помогать немецким друзьям...» Дальше она не слушала. Колебания и сомнения исчезли. Увидела: Третьяк держит в руке платок... Быстро выхватила пистолет и выстрелила в упор. Предатель упал на пол. Бросила ему на грудь бумажку с приговором подпольного трибунала и выбежала...

— Валя, ты героиня, — проговорил Третьяк, поднявшись со стула и пройдясь несколько раз мимо стола. — ты должна быть ею до конца. А ты мне снова не нравишься. Черт знает что получается. Завтра они схватят меня, тебя, Лену Пономаренко, Поддубного, замучают до смерти, тебе же известно, какие они жестокие, а скольких уже расстреляли, повесили наших людей, разве к ним может быть хоть малейшая жалость? Мы боремся против фашизма во имя человечности. А ты? Подпольщица не может, не должна поддаваться сентиментальности, как какая-нибудь мамзель. Честное комсомольское, мне показалось, что ты раскисла и распустила нюни.

Она сидела неподвижно и вдруг задорно вскинула голову, улыбнулась.

— Леня, все ясно, хватит об этом. Кризис миновал. Одним негодяем стало меньше, вот и все. Он сам себе определил меру наказания.

— Это верно!