Комендантский час

— Капитан… И поверь, ничуть не жалею, что был досрочно отправлен в запас, и тем более не осуждаю того, по чьей воле это произошло. Хотя, если ты помнишь, те же, что рукоплескали ему, уже спустя неделю после его отставки злопыхали по этому поводу… Волна новых назначений сыграла свою роль и в моей судьбе. Как-никак «пострадавший»… Из школьных завхозов сразу стал директором ПТУ, а в семидесятом возглавил РОНО.

Вот уж никогда не думал, что я, вчерашний строевик, буду командовать народным образованием… Номенклатура… Здесь сорвешься — можно в быткомбинат или музыкальную школу податься… с уклоном скрипки или фортепиано… Такая вот грань.

И чем больше я варился в этой номенклатуре, тем больше убеждался, что существует она не для народа, а наоборот. Как на производстве всё делается не ради человека, а ради плана, так и я столкнулся с теми же порядками на своем участке.

Возмущался, но мне не советовали. Тогда — не только как заведующий, но и как депутат — пытался привести в порядок школы… У нас до чего дело дошло: родители сами занимаются ремонтом. Ни в одной, даже самой большой, десятилетке, не то что грузовичка, мотороллера списанного не найдешь… В каком плачевном состоянии кабинеты, если они есть, какое невкусное и дорогое питание… Я те годы, когда сам в школу бегал, не беру. Но дочь в конце пятидесятых разве в таких условиях училась?.. Стал я о таком безобразии говорить вслух, обращаться в разные инстанции… Меня на ковер: «Вы эту демагогию оставьте. Сколько надо, столько государство и отпускает средств на содержание школ. И вообще наша первейшая задача — укрепление могущества страны». Я им безо всякой дипломатии: «Но было время, когда, укрепляя могущество, мы отдавали приоритет медицине и образованию». А мне так язвительно: «Вы не забывайте, вас уволили из армии в силу именно этого приоритета». Я — по солдатской привычке — им в лоб: «Зато сколько народу стало делом заниматься, сколько книг и учебников новых выпустили, как хорошо стали платить учителям. Не то, что ныне, пятерку прибавят и едва не салютуют»… Тогда мне вполне ясно дают понять, что мои убеждения вдут вразрез с официальной точкой зрения… Такая вот грань… Я, признаться, струхнул: «Не убеждения это, а некие соображения». Мне — холодно — на прощание: «Соображения не смягчают ответственности».

В те дни получил я приглашение от бывшего пэтэушника… Председатель передового рыбколхоза, чуть ли не герой труда… Охотно откликнулся. Этот, думаю, даст ответ на все вопросы.

Встречает меня крепкий дядя, грудь, как у полководца, в орденах.

«Ты на каких морях-океанах воевал?» — спрашиваю. Он рыгочет: «На искусственных озерах».

Поговорил я с ним откровенно — и безысходная тоска охватила меня… Доволен он всем и всеми. И одно: «Не козлоумничай, Семеныч. Школа жизни совсем иная»… Взял он обычных размеров толстолобика и другого — весом с пуд… «Один сильнее, — объясняет, — ему и в пасть больше вдет. Люди по натуре такие же. Лишь положение разное. Потому и стремятся друг дружку обойти. Сегодня — ты не больше малька, а завтра — едва ли не кит. Ну а кто в рыбном царстве кита осудит. Куда он — туда и косяк…»

Муторно мне стало от его философии, и, сославшись на занятость, уехала в твои места. Хотелось поразмыслить в тишине, потягать раков, тем более, что мой ученик не привел их в качестве примера. И встретил я… такая вот грань, твою жену.

Петр Петрович, спокойно слушавший до того, встрепенулся.

— Где же ты ее повстречал, одну иль еще с кем?

— На старом, как вы его зовете, перевозе через Глубокие Броды. У меня на берегу был шалаш разбит, а Ульяна Филипповна сошла с лодки загруженная, и я взялся ей донести. Истину люди говорят — чужому человеку откроешься скорее, чем самому близкому. Насколько она была нелюбопытна в вопросах, настолько я откровенен был, как ни с кем.

И тут Ульяна Филипповна и сказала примерно так: «Мой муж, конечно бы, лучше рассудил, но и я своим женским разумом чую, что стоять на своем вам надо твердо. Сколько можно детей неверно учить. Пусть нынешние отроки будут последними, кого обманывают, прежде чем мы дадим зарок: идти к правде, не плутая, как от верстового столба к столбу…»

— Ишь ты-ы, — несколько польщенно протянул Петр Петрович, когда хозяин отхлебнул воды. — И что дальше было, когда ты ее до хаты проводил?

Виталий Семенович, очень взволнованный, не заметил подоплеки вопроса.

— Ульяна Филипповна рукой поводит: «Войны нет, достаток, а сёла опустели… Проглядели мы людей… — И тут она меня упрекает: — Мы живем на отшибе, другой жизни не знаем. А вы — партийный, воевали и ждете ответа — правде чи лжи вам следовать. Если хочите прожить сто лет, тогда и не спрашивайте совета. Только незавидная судьба у того, кому в преклонные года оглянуться будет боязно… Я баба простая и не святая, а вспомню себя — как в девичестве побываю. Подлецу умирать боязно. Он оправдаться перед людьми не сможет. А честному легко. Его если и оболгут при жизни, так после смерти восславят. Какая ни длинная жизнь, а память нескончаема…»