Комендантский час

— Нахожу. Но устройство быта, многоуважаемый Илья Савельевич, всегда связано с определенного рода щепетильностью… Так уж складывается, но взаимная помощь сослужит нам троим добрую службу.

— И какую именно?

Дозморов замялся, глазами призывая на выручку Валентина Михайловича.

— Илья, я тебе всё объясню, — впервые по-доброму обратился Вожжов.

Дозморов, преувеличенно сетуя на жару, позвал купаться Бориса.

— Чего тянешь кота за хвост, — тотчас сменил тон Вожжов. — Мужику неудобно, а ты… Сын у него с женой — по специальности плановики — живут на юге, у моря… Сам понимаешь, какая там в субтропиках может быть работа для них… В общем, полковник, пятое-десятое, зондировал: у тебя на кафедре можно устроиться. Молодые на всё согласны. А ему самому не с руки хлопотать. Только оформился — и на тебе… Это первое… С обменом совсем хорошо складывается. У моего Юрки, сам знаешь, легкие барахлят… А там воздух посуше. Переезд много времени не займет. Зато представь: в часе езды от Ялты — сын в собственной двухкомнатной, с лоджией. У Юльки его — один хрен детей не будет. Так что каждое лето можно будет, пятое-десятое, в море плескаться.

— Ишь ты, разошелся…

— Ах да, я про тебя упустил, — спохватился Валентин Михайлович. — В общем, Илья, и ты не внакладе. Полковника сын в каком-то институте на Украине защищался. Связи, пятое-десятое, остались. Свою докторскую получишь — гарантирую. Только помоги и его молодым… Ну чего жмуришься? Всё на уровне. Дозморову верю больше, чем себе. Два года знаю. Человек дела. Сам понимаешь — чекист… Ну, оттаивай, оттаивай, — снисходительно похлопал он по плечу товарища.

Душа Ильи Савельевича раздвоилась. Одна ее половина протестовала, готовая в ярости метать гром и молнии: ей, святой и непорочной, осмелились такое предложить, другая — глубоко задумалась, взвешивая вполне лестное предложение… В конце концов, дело не в престиже, а в принципе. Бог с ней, с докторской, главное, чтобы как можно более широкий круг лиц мог ознакомиться с рефератом и задуматься.

Илью Савельевича не сразу отвлек крик из-за камышей. Вожжов побежал на шум, скрылся в зарослях… Вскоре он вышел, придерживая вымазанного в багно и тину Бориса. А Дозморов прихрамывал, досадливо морщась.

Илья Савельевич догадался, что шофер случайно угодил в трясину.

— Плохи дела, — помрачнел он. — Этак через несколько лет старое русло превратится в болото.

Дозморов массировал голень, а Борис кряхтел, держась за живот.

— Не повредил чего? — забеспокоился Вожжов.

— Мышцы натянул, — разъяснил Дозморов. — Со страху так дергался, что и меня свалил. — Спасибо, и вы, Валентин Михайлович, подоспели… А Илья Савельевич прав, болото, а не река.

— Я в камыши весною за раками лазил, и ничего, — сам удивлялся Илья Савельевич. — Хотя осторожность не помешает.

Борис нечленораздельно пытался что-то объяснить.

— Дайте ему выпить, и всё пройдет, — распорядился Дозморов.

Через несколько минут на щеках Бориса играл румянец, и он, посмеиваясь, рассказывал, как пытался схватить метрового толстолобика, тершегося в камышах.

Посмеивались и остальные. Илья Савельевич, расположенный в эту минуту к своим спутникам, пожалел, что они отказались ночевать в его домике.

Эту деревянную хату на краю хутора было видно с палуб пароходов, когда они еще ходили по старому руслу. Сейчас же из окон дома видны лишь мачтовые огоньки проходящих за островом судов, и то поздней осенью, когда облетает листва.

Илье Савельевичу никогда не забыть того случая, который породнил его с этим хутором, открыл дверь в деревянную, тогда еще крытую соломой, хату.

3

Более четверти века назад молодым неженатым аспирантом приехал Илья со студентами на консервный завод в ближайшую отсюда станицу.

И так уж вышло, что подружился он с юной лаборанткой Люсей.

Жила она в том же общежитии, где и студенты, только в отдельной комнате… Илья стеснялся и преподавателей, и студентов, поэтому виделся с Люсей урывками.

Однажды, заплаканная, она попросила Илью помочь похоронить отца. Он отобрал троих рослых парней и с ними на попутке добрался в этот хутор.

На широком кухонном столе лежал покойник с изможденным лицом… От судачивших во дворе соседей Илья узнал, что отец Люси два года как вернулся из лагерей, а до того прошел и немецкий плен.

Илья смотрел на несчастную, как ему тогда казалось, Люсю, и жалость одновременно с ненавистью к несправедливости перемежалась в нем… Он остервенено рыл могилу, страстно желая, чтобы в ней закопали не Люсиного отца-страдальца, а всё злое и коварное на земле.

— Я его совсем не помню, — призналась позже Люся. — Когда он уходил на войну, мне не было и трех лет… А пришел… оттуда, папой я его так и не могла назвать… Совсем старый и кашлял… кровью…

Илья вспоминал закрытые собрания, гневные выступления, осуждающие культ личности, жуткие рассказы оставшихся в живых… И вот она — дочь невинного мученика, нёсшего пятнадцать лет кровавый крест — стеснялась назвать его своим папой.

Илья почувствовал отвращение к ней. И, пересилив себя, чтобы не обозвать грязным словом, ушел.