Комический роман

Ранкюн, будучи человеком большой проницательности и с первого взгляда узнавая людей, когда подали двух куропаток и каплуна на две персоны, не сомневался, что у Раготена есть какая-то цель и что он не стал бы угощать его за одни заслуги или из благодарности за защиту его мнения, что рассказанная им история дает прекрасный сюжет для сцены. Он приготовился к первой причуде Раготена, — но тот не сразу открыл, что у него было на душе, и продолжал говорить о своей истории. Раготен волей-неволей заставил выслушать сатирические стихи, сочиненные им против большинства своих соседей, против рогоносцев, имена которых он умалчивал, и против их жен. Он пел застольные песенки и показал множество анаграмм:[118] потому что обычно подобными произведениями недалекого ума начинают рифмачи надоедать порядочным людям. Ранкюн совсем его портил, превознося все, что слышал; обращая очи горе, он клялся, как самый бессовестный человек, что не слыхал ничего прекраснее и, будто вправду от восхищения, рвал на себе волосы. Время от времени он ему говорил:

— Вы слишком несчастны, — как и мы, — оттого, что не посвятите себя целиком театру; в два года не стали бы больше говорить о Корнеле,[119] чем сейчас говорят о Гарди. Я никогда не льщу, — прибавил он, — но чтобы ободрить вас, должен вам сказать, что понял, что вы большой поэт, и вы сможете услышать и от моих товарищей то же, что я вам сказал. Я никогда не ошибаюсь; настоящего поэта я чувствую за полмили: едва я вас увидел, я понял вас так же хорошо, как если бы был вашей кормилицей.

Раготен глотал это с таким удовольствием, как мед, запивая многочисленными рюмками вина, опьянявшего его еще более, чем похвалы Ранкюна, который, со своей стороны, ел и пил изо всех сил и время от времени восклицал:

— Ради бога, господин Раготен, не зарывайте в землю вашего таланта! Еще раз вам говорю — вы злой человек, потому что не хотите обогатить и себя и нас. Я тоже немного мараю бумагу и не хуже других; но если бы я сочинял стихи хотя вдвое хуже тех, какие вы мне прочли, я не вел бы такую проклятую жизнь, а жил бы себе на ренту не хуже Мондори.[120] Пишите, господин Раготен, пишите; и если мы еще этой зимой не перещеголяем всех этих пудреных господ[121] отеля Бургонь и Маре, то чтоб никогда мне не взойти на сцену, не сломав руки или ноги. Больше сказать нечего, давайте пить.

Он сдержал слово. Налив в стаканы по двойной порции, он провозгласил Раготену, что пьет за здоровье Раготена же, а тот, согласившись, стал пить за здоровье комедианток, обнажив голову и с таким исступлением, что, ставя бокал на стол, отбил у него ножку и не заметил, а потом два или три раза поднимал его, думая, что положил его на бок. Наконец бросил его через голову и стал хватать Ранкюна за руки, так что тот даже оборонялся, чтобы не подумали, что он разбил бокал. Раготен несколько опечалился, потому что Ранкюн не смеялся, но, как я вам уже сказал, тот был скорее завистливая, чем смешливая тварь.

Ранкюн спросил, что Раготен скажет об их комедиантках. Человечек покраснел, но не ответил. Но Ранкюн спросил еще раз о том же, и тот, наконец, заикаясь и покраснев, невнятно ответил Ранкюну, что одна из комедианток бесконечно ему нравится.

— А какая же именно? — спросил Ранкюн. Человечек был так смущен, проговорившись, что ответил:

— Не знаю.

— Я тоже, — сказал Ранкюн.

Это смутило того еще больше, и он залепетал:

— Та... та...

Он повторил это слово раза четыре или пять, пока комедиант в нетерпении не сказал ему:

— Вы правы, это прекрасная девушка.

Это совсем привело его в замешательство. Он не мог назвать той, которая пленила его: и может быть, и сам не знал этого, потому что в нем было менее любви, чем распутства. Наконец Ранкюн назвал ему мадемуазель Этуаль, и тот признался, что в нее он именно и влюблен. Что же касается меня, то я думаю, если бы тот назвал Анжелику или ее мать, госпожу Каверн, он бы забыл удар планшеткой одной и возраст другой и отдался бы телом и душой той, которую ему назвал бы Ранкюн, — настолько была смущена совесть этого развратника. Комедиант налил ему полный бокал вина, — что несколько рассеяло его смущение, — но не забыл и сам выпить, после чего сказал ему, таинственно понизив голос и оглянувшись, нет ли кого в комнате:

— Вы ранены не смертельно и обратились к такому человеку, который может вас вылечить, если вы ему доверитесь и будете скромны. Это не значит, что ваше предприятие очень легко: мадемуазель Этуаль — настоящая тигрица, а ее брат Дестен — настоящий лев; однако она всегда видит подобных вам людей, и я знаю, что надо делать: докончим вино, а завтра еще будет день.