Я их оставил более утешившимися и вернулся в свою комнату самым довольным человеком в мире. Я провел ночь очень хорошо, хотя и не спал: легши в постель довольно поздно, я не мог заснуть до рассвета. Леонора в этот день показалась мне более старательно одетой, чем прежде, и она также могла заметить, что я не был небрежен в костюме. Я провожал ее к обедне без матери, которая была еще слишком слаба. Мы обедали вместе и с этого времени составляли одну семью. Госпожа Боасье выказывала мне большую признательность за оказываемые ей мною услуги и уверяла меня часто, что не умрет неблагодарной. Я продал свою лошадь, и как только больная достаточно поправилась, мы взяли судно[178]
и поплыли вниз к Орлеану. В то время когда мы были на воде, я наслаждался беседами с Леонорой, и мать не нарушала моего блаженства. Я нашел много хорошего в уме этой прекрасной девушки, столь же блестящем, как ее глаза; и мой ум, в котором она могла сомневаться в Риме, тоже ей не не понравился. Ну что еще вам сказать? Она полюбила меня так же, как я ее, и вы могли видеть, с тех пор как нас знаете, что наша взаимная любовь нисколько не уменьшилась.— Как! — прервала Анжелика, — мадемуазель Этуаль и есть Леонора?
— А кто же еще? — ответил Дестен.
Тогда мадемуазель Этуаль сказала, что они вправе сомневаться, она ли Леонора, потому что Дестен представил ее романической красавицей.
— Нет, совсем не по этой причине, — ответила Анжелика, — но потому, что труднее верят в то, чего слишком желают.
Госпожа Каверн сказала, что она совсем в этом не сомневалась и хочет, чтобы этот спор прекратился и Дестен продолжал бы свою историю, что он и сделал.
— Мы прибыли в Орлеан, куда наш приезд был так забавен, что я хочу рассказать о нем подробно. Толпа носильщиков, которые ожидают у пристани прибывающих водой, чтобы отнести их багаж, бросилась оравой в наше судно. Их пришло человек тридцать, и все хотели нести два или три узла, какие и самый слабосильный из нас мог бы унести подмышкой. Если бы я был один, я, может быть, не удержался бы, чтобы не рассердиться на этих наглецов. Восьмеро из них ухватились за небольшой сундучок, в котором не было и двадцати фунтов; они сначала притворились, что с трудом поднимают его с земли, наконец подняли его над головами и понесли на кончиках пальцев. Весь сброд, который был на пристани, засмеялся, и мы сами принуждены были смеяться. Я покраснел от стыда, когда мы шли через весь город с такой пышностью. Остальной наш багаж, какой мог бы унести один человек, несло двадцать, а одни мои пистолеты несло четыре человека. Мы вошли в город в том же порядке, как я описал. Восемь огромных пьяных бездельников, или только еще будущих бездельников, несли маленький сундучок, как я вам уже сказал. Мои пистолеты следовали один за другим; каждый из них несли два человека. Госпожа Боасье, которая сердилась, как и я, следовала сейчас же за ними: она сидела в большом соломенном кресле, поддерживаемом двумя большими переносочными палками, — его несли четыре человека, сменявших друг друга и говоривших ей сотни глупостей. Затем следовал остальной наш багаж, состоявший из небольшого чемодана и полотняного узла, который семь или восемь этих мошенников перебрасывали дорогой друг другу, как будто бы играли в разбитый горшок.[179]
Я шел в конце этого триумфального шествия, ведя под руку Леонору, которая смеялась так сильно, что поневоле и я забавлялся этим мошенством. В продолжение нашего шествия прохожие останавливались и рассматривали нас, а шум, производимый им, привлекал всех к окнам.Наконец мы пришли в предместье, находившееся в Парижской стороне, в сопровождении множества черни и остановились в Императорской гостинице. Я ввел моих дам в низенькую залу и стал потом не на шутку грозить этим мошенникам, которые остались довольны и той малостью, какую получили; да и хозяин и хозяйка бранили их. Госпожа Боасье, от радости, что она теперь не без денег, выздоровела скорее, чем от чего-либо другого, и была в состоянии вынести путешествие в карете. Мы взяли три места в карете, отправлявшейся на следующий день, и через два дня благополучно прибыли в Париж.